Сидела вот так, смотрела кругом, правда, и смотреть-то было особо не на что, жилой площади всего ничего — тридцать квадратных метров без одной доски, но много ли человеку надо свободного пространства вокруг себя. Да и какой вообще смысл жить одной, например, в огромном доме, где все время пришлось бы бояться, бояться тишины, звуков, то тишины, то звуков, то вода в трубах шумит, то ветер по углам гудит, то снова тишина после ветра, то ветки скребут по стене, то опять все стихнет. Слоняться в бессонной ночи из комнаты в комнату и проверять, нет ли там кого, и, удостоверившись, что нет, успокаиваться на какое-то время. И огорчаться, что никого там нет.
Так и с ума недолго съехать. Тридцать квадратных метров или чуть меньше — для человека в самый раз. Тем более свои, оставшиеся после всяких перипетий. Ну и все-таки два больших окна, угловая комната, на две стороны, две стены.
Вот так и сидела сама с собой. Все было на своих местах, это хорошо. Правда, как будто тесновато, поэтому кастрюли, сковородки, ковшики, венчики и другая утварь, какая другая, ну, деревянные лопатки там, ножи, щетки, чеснокодавилка, терка, нож с дырочкой, для раков, что это он, бедняга, тут один делает, итак, на чем я остановилась, ах да, на списке, ну вот, забыла блендер… И вдруг я подумала, а зачем их вообще понадобилось перечислять. Ну да ладно, суть в том, что все они были на виду, висели на стене, им не хватало места в шкафу. Но все они здесь смотрелись так на месте, такие практичные, необходимые, всегда под рукой. «Так и живем», — подумала я.
Пробили часы, небольшие заводные настенные часы, в которых трудно было найти что-то особенное или достойное внимания, кроме разве что гирь в виде шишек. Времени было уже около полудня. Вспомнились вдруг каповые часы Ирьи и гигантский часовой агрегат Ялканенов, надо же, между ними всего двадцать сантиметров стены, а каких два разных представления о красоте, а заодно наверняка о времени и вообще о мире. На ум пришло и много всего другого, они все время откуда-то берутся, эти мысли, но приходят и уходят, исчезают, как пена для мытья ковров в пылесосе, они разбухают, такие влажные и рыхлые, и, высыхая, превращаются в невесомую шуршащую пыль и улетают прочь. После того как я уже почти полностью растворилась во всепоглощающем мире бытовой химии, вдруг зазвонил телефон. Это был сын.
— Наконец-то, — сказал он.
— А что стряслось? — отозвалась я. С телефоном было что-то не то, я слышала свой голос в трубке с опозданием примерно в полсекунды, он был металлический и неживой, словно кто-то упорно от чего-то отказывался, нацепив на голову цинковое ведро.
— Я не мог до тебя дозвониться, — сказал сын.
— К чему ты это говоришь, ведь не пытался.
— Пытался, — сказал сын, голос у него был как будто обиженный, ну, у сына. Сыночка.
— Вряд ли, — возразила я и слегка удивилась, с чего это я вдруг на него набросилась. Посмотрела во двор, где в деловом костюме, словно памятник посреди газона, возвышался управдом, и, подбоченившись, как будто осматривал собственное поместье. Когда же он ни с того ни с сего вдруг поднял свое благородное лицо в круглых очках и взглянул прямо на меня, я интуитивно отскочила от окна и сжалась, ну дура дурой, ведь он наверняка успел заметить, нет, ну надо же было, надо же было вылезти.
— Алло! — кричал сын. — Ты слышишь меня?
— Мне некогда, — прошептала я. Сын спросил, почему я говорю шепотом. Не знала, но с удовольствием бы узнала. Прокашлялась, пытаясь вернуть связкам силу и тембр, и сказала: — Подруга должна прийти в гости.
И опять в телефоне я услышала свой чужой, сухой и дребезжащий голос с легким отставанием.
— Ну, пока, — сказала я.
Сын тоже ответил каким-то не своим голосом:
— Ладно, пока. — Потом он немного помолчал и спросил: — Ты еще тут? Слышно, как ты дышишь.
— Здесь, — сказала я.
Пришлось признаться, что я все еще на проводе, но чувствовала я себя так, словно меня погрузили в какое-то полусонно-полубодрствующее состояние.
— У меня вообще-то дело к тебе. Но давай потом тогда созвонимся.
— Да, пока, — прошептала я, отняла телефон от уха и нажала большим пальцем на кнопку с красной трубочкой. Но попала, видимо, не туда, и какое-то время в трубке еще слышались громыхание и шелест, возможно, у сына были такие же проблемы со звуком. Потом все стихло. Я смотрела на трубку, в которой медленно гас свет. Потом я снова выглянула во двор, где какой-то рано полысевший мужичишка, одетый в разноцветное тряпье, робко дергал запертые двери подъездов. Казалось, он за всю свою жизнь ни разу уверенно не зашел ни в одну дверь. Судя по внешнему виду, он пришел за милостью Божьей. Стало как-то грустно.
Удалившийся на время управдом возник подобно молнии на прежнем месте и выгнал попрошайку вон.
Я преобразовала мысли в действие и сделала уборку. Сходила на рынок, приготовила обед, потом настал вечер, который я убила бездумным просмотром телевизора. Пошла спать и всю ночь смотрела какие-то кучерявые сны, возможно, оттого, что наконец осознала необходимость посетить парикмахера; проснулась, прожила следующий, точно такой же день, третий, четвертый. Звонил сын, все пытался рассказать, что у него за дело, но как-то все не получалось, я старалась закончить разговор как можно скорее. Днем светило солнце, деревья становились все более красными, а за одну ветреную ночь резко поредели, похолодало, и я словно брела сквозь эти дни, пребывая в каком-то размягченном и немного даже вялом состоянии умиротворения. Не было ничего слишком хорошего, но и ничего особенно плохого; были еда, дни, похожие один на другой, два окна и дверь, чтобы выходить, вечерние прогулки, дразнящий ноздри запах осени, газеты, радио, телевизор, компьютер.
С последним из всего вышеупомянутого я находилась в разлуке уже довольно продолжительное время, пока вечером не села за него и не взялась за дело. Взялась основательно. Весь следующий день просидела либо за письменным, либо за обеденным столом, конечно же периодически преодолевая в обоих направлениях те немногие метры, что разделяли эти две крайние точки; сложно дать этому определение, но то ли фантомная боль, то ли постоянное присутствие чего-то нового поселилось в доме.
Вечер незаметно, как по щелчку, превратился в ночь. На улице собиралась гроза. Ветер дул порывисто, косые капли дождя стучали в окно. Похожий звук издавала клавиатура, по которой я так же порывисто стучала, набивая вопросы с вариантами ответов. Сначала стало тепло, потом жарко, раскаленные до предела блоки вопросов сталкивались в районе лба друг с другом, мучили, заставляли сосредоточиться, сконцентрироваться. Настала ночь, сгустилась и увлажнилась, комнату освещала лишь маленькая библиотечная лампа с зеленым абажуром, стаявшая на краю письменного стола, компьютер задумчиво пощелкивал и потрескивал, заполняя стол горячими вздохами. Принтер выплевывал в лоток листок за листком.
Я выключила компьютер и подняла взгляд, с темного экрана на меня смотрело испуганное, словно застигнутое врасплох лицо. Заставила себя лечь. Сон пришел лишь под утро и был так поеден молью, что сам собой расползся на лоскутки уже через несколько минут.
Утром проснулась от жужжания телефона на тумбочке, он упал с края как раз в тот момент, когда я протянула руку. С полу вибрации передались по ножке кровати на пружину, матрас, ноги и лоб. Разбитому телу было щекотно. Снова звонил сын. Мне редко приходилось стонать, особенно от телефонного звонка, но сейчас я удивила саму себя, застонав в полный голос и одновременно выключив телефон. Положила трубку обратно на тумбочку и, откинувшись на спину, натянула одеяло до подбородка и уставилась в потолок. Немного удивилась такому поведению и еще тому, что ни с того ни с сего вдруг стала избегать собственного сына. Ну он тоже хорош, умеет ведь быть назойливым, хотя все-таки родной сын, и всегда приятно поговорить с ним, хотя порой от забот голова идет кругом.
Выволокла себя из кровати, сварила кофе, съела бутерброд и маленький йогурт в стаканчике, похожем на шляпу-цилиндр. Почитала газету. Ничего там особо не тронуло, но читала долго. В конце концов отложила газетную простыню на другой конец стола и посмотрела в окно. Снова стало светло, но гроза порезвилась на славу. К мокрой стене дома напротив прилипла целая куча кленовых листьев, которые, видимо, взялись из другого двора, ведь у нас только асфальт. Снова задумалась, сидя за столом, и очнулась, только когда один из листьев вдруг стал отклеиваться. Наконец он оторвался и, дрожа, улетел в неизвестность.
