Я побежала, точнее, пошла, но почти бегом, по кладбищу ведь особенно не побегаешь, но мне казалось, что я бежала, хотя, конечно, со стороны это больше походило на шаг. А потом вдруг оказалась у часовни — то, что передо мной часовня, стало понятно по огромному кресту на карикатурно выдающемся выступе, напоминавшем лоб и расположенном прямо над окнами. Притормозила, чтоб отдышаться, выпустив в воздух рыхлые облачка пара. Я на мгновение забылась и даже с каким-то умиротворением наблюдала, как они поднимаются к небу, пронзаемые то светящим из-за деревьев солнцем, то неизвестно откуда взявшимися снежинками, которые по-прежнему медленно кружились в небе.
Потом, в тот самый миг, когда я готова была снова сорваться с места, все решилось — во всяком случае, на какое-то время — само собой.
Позади раздался громкий снежный скрип шагов. И сложно сказать, откуда взялось предчувствие надвигающейся опасности: я тут же стала искать убежище, которым послужила небольшая ниша за углом часовни, в эту нишу я и вжалась, чтобы спрятаться. Когда я взглянула из этого укрытия на свои следы, которые дырами зияли на свежем снегу в лучах яркого солнца, я услышала тот ужасный голос, жуткий голос молодой хозяйки Хятиля, она что-то там шептала, я узнала ее даже по шепоту, настолько глубоко она впечаталась в мою память. Я была уверена, что она почуяла мое присутствие и только и выжидала момент, чтобы наброситься на меня.
Однако этого не случилось, по крайней мере тогда, зато случилось другое, намного более печальное и значительное событие. В дверях часовни показался гроб, его несли шестеро мужчин с выражением вселенской скорби на лицах, каждого из них можно было принять за отца, хотя двое из них оказались при ближайшем рассмотрении совсем юными; однажды на похоронах я услышала от отца, что самое большое несчастье в жизни мужчины — это похоронить собственного сына, и в это вполне можно было поверить, правда, думаю, в данном случае нет никакой разницы между отцами и сыновьями, матерями и дочерьми.
Они вышли из часовни, потом, когда за гробом потянулись Арья и, вероятно, ее родственники, а чуть позади Ирья, и ее муж, и дочь, и сын, так захотелось к ним подбежать, но разве это было возможно, упаси Бог, да никак, хорошо, хоть хватило разума остаться в укрытии, представляю, какая неразбериха могла бы выйти, если бы я ни с того ни с сего выскочила из ниши, чтобы в очередной раз все испортить. Глаза наполнились слезами, нет, я не плакала, слезы полились сами, просто все чувства смешались, было и тоскливо, и стыдно одновременно, что вот-де стою у задней стены часовни, но разве можно было что-то сделать в этой ситуации, кроме как продолжать прятаться, ведь нельзя же просто взять и выйти к ним, я почти никого не знала, не считая нескольких человек, так что пришлось стоять и ждать, пока они пройдут мимо, вся эта огромная толпа, наверное, половина города, все в черном, было очень красиво и торжественно.
Наконец вышли и Хятиля, старик плелся, держась за локоть усатого мужчины средних лет, дочь шествовала следом и даже здесь шепотом за что-то бранила отца. Странно, что у меня такая обостренная чувствительность, подумать только, я смогла услышать и разобрать слова той женщины, стоя далеко от нее, простой шепот, но все равно не пойдешь же и не спросишь у этого кошмарного существа, действительно ли она сейчас что-то сказала. И я никак не могла взять в толк, как они все умудряются в таком большом городе знать друг друга.
Потом все прошли, длинная колонна, скорбной и в то же время торжественно-черной лентой. Теперь мне оставалось лишь отправиться за ними.
Миновав две длинные аллеи, следы провожающих свернули направо. Я прошла еще немного вперед и стала смотреть, как люди собираются вокруг могилы. При этом мне, конечно, приходилось делать вид, будто я чем-то занята, и я старалась прикинуться этаким любителем кладбищ, который внимательно разглядывает могилы, склонив набок голову, словно любая деталь вызывает у него неподдельный интерес; надо признать, их и правда было очень много, этих деталей, и все так красиво в свете низкого солнца, в объятиях необычного, берущегося из ниоткуда снега, тишина стояла такая, какая возможна только на кладбищах, где даже обычные звуки — пение птиц, шелест ветра и неожиданное уханье падающих с деревьев снежных шапок — сплетаются в какую-то особенно тихую тишину. Казалось, можно услышать, как вокруг заиндевевших могил шепчутся свечи и цветы, чьи ледяные лепестки с едва слышным хрустом опадают на снег.
Но, несмотря на всю эту красоту, предаваться созерцанию было нельзя. Я взглянула в сторону провожавших. Часть из них продолжала переходить с места на место, что было довольно естественно в подобной ситуации, когда толком не знаешь, куда встать, и одновременно стараешься не привлекать лишнего внимания и никого не обидеть. Здесь были худые старики, и разнокалиберные люди средних лет, и очень много молодежи, наверное, половина школы, а потом еще и такие, чей возраст невозможно определить. Сыновья отличались от отцов костюмами не по росту, которые они совсем не умели носить. Всех объединяла скорбь. Это было видно даже по тому, как они стояли.
В мою сторону совсем не смотрели, даже мельком, и потому я вдруг осмелела и прошла немного вперед по дорожке. Имена усопших сменяли друг друга, как бегущая рекламная строка в телевизоре, ветер ронял снег с веток, солнце пробивалось сквозь деревья, словно рассыпая пучок стрел. Из-за поросшего мхом могильного камня некоего Суло Ялонена, почившего во время войны, выпорхнула большая ворона, словно чья-то опаленная душа, — не знаю, почему я вдруг решила, что она опаленная, возможно, военная дата навеяла, — и ворона меня здорово напугала, ничего хорошего это ее неожиданное появление не сулило.
А дальше все произошло само собой. До людей, собравшихся, словно рой пчел, вокруг могилы, оставалось меньше двадцати метров. Стараясь не передумывать своих недавних мыслей, а точнее, не думая вообще ни о чем, я проделала эти последние решающие шаги, отступать было невозможно, даже если бы кто-то меня заметил. И когда под ботинком хрустнула пластмассовая баночка от кладбищенской свечки — молодежь ли ее уронила с могилы или какое животное, — я, услышав этот звук, замерла на месте и стала с ужасом ждать, что вот сейчас они все обернутся, но никто не обернулся, как раз опускали цветы, так вот, на чем я остановилась, ах да, замерла на месте, замерла, и замерла, и замерла, и вдруг заметила можжевеловый куст высотой, наверное, метра четыре и очень густой, скорее всего, я не увидела его раньше потому, что рядом росла высокая сосна и оба дерева были всего в нескольких шагах от меня.
Проделала эти необходимые шаги. Сосна оказалась слишком тонкой, чтобы за ней спрятаться, но за густым кустом можжевельника я могла стоять практически незамеченной. Впереди ничего толком видно не было, кроме черных спин и уходящего к лесу клочка кладбища за ними. Сложно сказать, что происходило возле могилы, никакого окошка для сидящих в засаде не предусматривалось. А потом я разглядела в гуще толпы Ирью.
Она стояла довольно близко к внутреннему краю этого плотного, с неровными краями кольца людей, держа подле себя сына и дочь, и выглядела совершенно изможденной и даже прозрачной, но одновременно и невероятно сильной. Ее сына я видела впервые, и он был такой подавленный. Муж стоял чуть поодаль, держа в руках венок, и казался окаменевшим, так обычно выглядят мужчины, когда они в костюмах и со слезами на глазах. Хотелось подбежать, обнять их всех и сказать что-то вроде: все будет хорошо, мир еще жив и полон любви и забот, но потом какой-то мужчина посреди черной толпы вдруг разразился бессильным, разрывающим сердце плачем, у меня тоже сразу сдавило горло и диафрагму, защипало в слезных протоках, и потребовались колоссальные усилия, чтобы сдержаться и не закричать.
А потом настала их очередь, Йокипалтио, класть венок, и они пропали в короткой и быстрой очереди, толпа зашевелилась и уплотнилась, и больше уже ничего не было видно. Мне оставалось только стоять на месте, ощущая, как дрожь проходит через все тело и, просачиваясь сквозь тонкие подошвы, уходит куда-то в глубь земли. Я ничего не видела и не слышала.
