Мне явно нужно было чье-то плечо, не какое-нибудь там божественное вмешательство, а просто чтобы было с кем поделиться, но поблизости знакомых не было, все в Кераве, а их-то я как раз не хотела беспокоить. Попробовала опять позвонить сыну, но, как и в прошлый раз, безрезультатно. Решила пойти и постучаться к нему домой. Но, уже выйдя на улицу и пытаясь сориентироваться, я поняла, что совсем не помню, где он живет, пришлось вернуться домой, чтобы выудить откуда-нибудь его адрес. Когда я наконец снова вышла на улицу, страшная догадка обдала все мое тело холодным потом чувства запоздалой вины, который на легком морозе застыл ледяной коркой где-то между одеждой и кожей: я поняла, что вот уже почти десять лет не заглядывала ни в одно из его жилищ, хотя он порой до позднего вечера рассказывал мне об очередном переезде.
Улица Ваасанкату. У подъезда долго, с возмущением разглядывала застывшую на граните блевоту, похожую на омлет с ветчиной, было в ней что-то отвратительно-завораживающее. Наконец кто-то, выходивший на улицу, впустил меня в подъезд. На двери сына была табличка с чужой фамилией, мне никто не открыл. По дороге домой я задумалась, а что, если бы там, на пороге, появился совершенно незнакомый человек, о чем бы я стала его расспрашивать, о сыне или о потребительских пристрастиях, не знаю.
Домой я все-таки не пошла, вылезла из трамвая на площади Хаканиеми, направилась к рынку. Индикатор на рекламе пепси показывал шесть градусов мороза, это было заметно и по оживившейся рыночной жизни, люди разговаривали, облачка пара поднимались в воздух, словно пузыри с репликами в комиксах, наверное, именно легкий мороз заставил всех стряхнуть с себя слякотную хмурость, столь привычную в начале хельсинкской зимы. Направилась в сторону дома с рекламой пепси. Ждать на сей раз не пришлось, тут был домофон, я поднялась на второй этаж, Виртанен, открывая дверь, в которую мне, несмотря на решительное домофонное вторжение, пришлось звонить на удивление долго, выглядел каким-то изумленным и встревоженным. Но войти все-таки пригласил. Я прошла, не снимая обуви, в комнату, села за стол и прямо сказала, что рада встрече. Он с трудом опустился на стул и поднял на меня покрасневшие, водянистые глаза. По его блуждающему взгляду было заметно, что он спал, когда я звонила в домофон, и, вероятно, успел заснуть снова, пока я поднималась от парадной на второй этаж.
Рассказала ему всю историю. Неприятно было облекать то, что случилось, в слова: люди и вещи словно начинали жить совсем другой жизнью, но что поделаешь, кому-то надо было обо всем рассказать. Виртанен слушал, склонив голову, глаз у него подергивался; а потом он вдруг рассмеялся. Я посмотрела на него даже не могу сказать как, невозможно описать, какую ошеломляющую реакцию вызвал во мне его смех. От смущения он несколько напрягся, а потом снова расхохотался. Что-то теплое было в этом его смехе.
— Надо же, у меня, оказывается, голосовые связки пока что целы, — сказал он наконец и посерьезнел. — Так что.
Мне тоже хотелось посмеяться, но было не до смеха. Я смотрела в окно на широкий двор, меж домов кружился мелкий снег. Виртанен выкопал из кучи валявшихся на столе бумажек и всякого мусора телефон, потревожив тем самым трех испуганных фруктовых мушек, которые выпорхнули из спиралевидной мандариннокорковой тюрьмы. Я достала свой телефон из сумки и, нажав несколько кнопок, протянула Виртанену, номер я нашла в справочнике еще дома, терзаемая чувством вины, и Виртанен, несмотря на свою неуклюжесть, стал проворно набирать этот номер на своем весьма умеренно потрепанном допотопном мобильнике. Потом он поднес телефон к уху и хитро подмигнул мне, словно речь шла о какой-нибудь грандиозной шутке. Решила его не разочаровывать и сложила в ответ губы в подобие улыбки.
Надо сказать, что справился он с поставленной задачей очень хорошо. После привычных «алло» он дружелюбно, но уверенно и прямиком перешел к делу, сказал, что приходивший к вам в прошлую субботу представитель нашей организации, оказавшись в сложной ситуации, повел себя нетактично; приносим извинения, и позвольте от имени организации выразить вам свои соболезнования в виде скромного венка, и так далее; нет-нет, не в похоронное бюро, мы хотели бы привезти его прямо в капеллу, где будет отпевание, нет-нет, что вы, разве это беспокойство, напротив, конечно, да, мы тоже так думаем, да, спасибо, спасибо вам большое, еще раз простите за беспокойство и примите мои искренние соболезнования, сил вам и терпения, до свидания.
Он положил трубку и нацарапал что-то на краю газеты полузасохшей шариковой ручкой, похоже, это была все та же самая газета из Керавы с заметкой обо мне. Я смотрела на него несколько ошарашенно: в голове не укладывалось, как этот выпивоха мог оказаться таким красноречивым подлизой. Захотелось его прямо-таки обнять, но на нем явно была та же самая одежда, что и тогда, в мой первый визит много недель назад.
От всего сердца поблагодарила его.
— Да мне же в радость, — сказал Виртанен. Потом оторвал от края газеты кусочек и протянул мне, там были нацарапаны место, день и время — такие пляшущие значки вполне мог вывести изобретатель письменности в день своего озарения. Необычайно трогательным был этот его мальчишеский выплеск энергии.
Мы немного посидели, мило улыбаясь друг другу, и я ушла, а Виртанен остался стоять в дверях, с легкой грустью глядя мне вслед. Неудивительно, ведь он почувствовал себя нужным, однако он действительно был нужным; уходя, я сказала ему, что мы непременно скоро увидимся, и сказано это было от чистого сердца, он безусловно заслужил подарок, какой бы то ни было. А еще я подумала, что он теперь тоже стал другом — в некотором роде, важным человеком, ценным, таким, которого хочется поблагодарить за то, что он есть. И сложно сказать, почему я так спешила уйти, ведь из каракулей Виртанена следовало, что похороны будут только через два дня около полудня, но я вдруг ощутила прилив энергии и в этом порыве перескочила на другую сторону площади, пуская облачка пара, полные восклицательных знаков и стараясь не налететь на краснощеких прохожих, и тут позвонила Ирья.
Не знаю почему, может, я постоянно чувствовала вину и беспокоилась за госпожу Мякиля, но, увидев на экране телефона имя Ирьи, так перепугалась, что без промедления ответила на звонок. Алло, Алло, Алло это Ирма, Да я, Это Ирья звонит, Привет Ирья, Я звоню вот с чем, Прости не услышала тут трамвай рядом прошел, Я хотела сказать, Повтори, Хотела сказать спасибо за то что ты тогда пришла, A-а, Так что спасибо, Что ты это тебе спасибо, Ну да, То есть за что спасибо, И прости пожалуйста, Я к тому звоню что не хочешь ли ты прийти на похороны, Как я, Ну я просто подумала хотя конечно это немного странно, Что странно, Ну если бы ты пришла поддержать нас, Ладно, Просто ты как бы уже часть всего этого, Да брось, Нет правда, Что ты конечно я с удовольствием, Ладно, С радостью, Вот и хорошо, То есть конечно с какой такой радостью ужасное горе ведь, Да но, Что ты конечно я приду.
Беседуя с Ирьей, я дошла до ворот своего дома, над заливом Эляйнтархалахти стоял пар, и надо мной, очевидно, тоже, меня прошиб пот, я ведь оказалась совершенно не готова к этому разговору, Ирья, однако, тоже казалась слегка растерянной, не знаю, по какой причине, может быть, просто от горя.
— Хорошо, — сказала Ирья. — Тогда увидимся.
— Увидимся, — ответила я, и на этом разговор закончился.
Поднялась по ступенькам в приподнятом настроении и конечно же дома за это поплатилась. Остаток дня и половину следующего дня меня мучила совесть, оттого что я вообще позволила себе быть в хорошем настроении посреди общего горя; оттого что Ирья так любезно пригласила меня на похороны, тогда как я в некотором смысле все время пыталась обмануть ее; оттого что устроила вместе с Виртаненом весь этот спектакль со звонком госпоже Мякиля как раз перед тем, как позвонила Ирья; и даже оттого, что так внезапно и без всяких объяснений ушла от Виртанена. Было ощущение, что нельзя так играть с важными вещами, с людьми, с человеческим горем. С чувствами Ирьи, Арьи, Виртанена, да ни с чьими. Даже со своими собственными.
