— Эй, — сказал кто-то почти шепотом. Я повернулась на голос и оказалась к нему как бы в пол-оборота, глаза готовы выпрыгнуть из орбит. Они все уставились на меня, все эти люди вокруг, равнодушно, но в то же время как будто ошарашенно. Не зная, что делать, я попыталась взглянуть на них из своего неудобно вывернутого положения. Нос все еще мешал, но сейчас уже был не такой огромный и не загораживал от меня окружающий мир, но я заметила, что, как только я о нем вспоминала, он всегда оказывался в поле зрения.
— Неужели ты хочешь туда войти? — прошептала наконец Мари. Ее влажные глаза обрамляла краснота.
Я открыла рот, но извлечь из него ничего не сумела, хотя, если быть точной, там вообще ничего не родилось, ни на выходе, ни на входе, даже вздоха. Но я все равно пыталась что-то произнести, разевала рот, ведь надо было как-то объяснить свои намерения, сказать хоть что-нибудь, в вопросе Мари было столько удивления, конечно, ведь у них праздник, а мое топтание под соседской дверью выглядело, по меньшей мере, весьма странно, не иначе. И все смотрели на меня.
А потом, пока я пыталась выдавить из себя что-то вербализованное, моя рука нажала на кнопку дверного звонка, утопив ее буквально на четверть глубины, так что звонок издал несмелую, но в данных обстоятельствах похожую на церковный перезвон трель. И в тот же самый миг, когда звонок подал голос, за дверью послышался вначале грохот, а следом мужской рев, затем дверь резко распахнулась и на лестничную площадку выскочила, нет, скорее даже выпала Ирья, у которой было багровое лицо и изменившиеся до неузнаваемости глаза. Ничего не оставалось, как принять ее в объятия, Ирью, не думаю, что она искала именно моих объятий, просто я подвернулась первой на ее пути, и теперь она висела на мне, и было видно, что она явно не в себе, она ревела и взвизгивала, плотно сжав губы, и это было ужасно, это не укладывалось в голове, но попытаться понять все же стоило, и прежде всего я, конечно, подумала на мужа, что это он разбушевался, из-за вынужденного отпуска совсем сошел с ума и, может быть, даже ударил, что же еще. Но сначала надо было прижать к себе Ирью, казалось, она вот-вот упадет, вырубится, как сказал бы мой мальчик, и откуда только взялась эта мысль, не знаю, но как только я стиснула объятия еще крепче, она, едва смогла открыть рот, тоже произнесла «мой мальчик».
Еще она смогла выдохнуть что-то очень невнятное про несчастье, но потом силы ее покинули, и она осела у меня на руках точно так же, как я всего минуту назад припала к двери, то ли вися, то ли опираясь в своем бессилии. Я поддерживала ее, как могла, из последних сил, надо сказать, и в этот момент к нам подскочили, тяжело дыша и тихо причитая, соседи, знакомые, полицейские, и теперь уже поддерживали нас обеих. Когда молодой полицейский вцепился мне в руку, я на миг ощутила какой-то животный страх, вызывающий дрожь, но потом в заботах и волнениях страх куда-то улетучился, и, поскольку я по-прежнему не понимала, что происходит, из меня стали сыпаться вопросы: что такое, что случилось, какое несчастье, что за мальчик, и, когда я уже в пятый раз для верности переспросила, что за мальчик, Ирья, находившаяся до этого словно бы без сознания, а соответственно и не плакавшая, вдруг вздрогнула и снова сказала «мой мальчик».
А потом была сплошная толкотня. Отовсюду слышалось неразборчивое перешептывание и шевеление, кто-то пытался оторвать от меня Ирью или меня от нее, я, как уже случалось, провалилась куда-то в неизвестность, просто смотрела на изломанную трещинку на дверном косяке, на уровне замка, может, след от взлома — надеюсь, не недавнего, не дай Бог, и, что удивительно, эта трещина повторяла очертания западноевропейской береговой линии на моем потолке. Я очнулась от того, что Ирья стала вдруг вырываться, явно сама не понимая, чего хочет и кого ищет, но определенно намереваясь вернуться в квартиру, и в тот момент, когда я услышала, что вокруг меня поднялся шум, началась возня, и почувствовала, как они пытаются оттащить меня обратно к лестнице, я наконец заметила, что ремешок моей сумки зацепился за пуговицу на Ирьиной кофте; в результате всех этих растаскиваний, толкотни и брыканий я потеряла равновесие, покачнулась в сторону Ирьи и вместе с ней ввалилась в прихожую.
Однако оказалось, что я зацепилась не только за Ирью. Пока я пыталась удержать равновесие, совершая на цыпочках неуклюжие танцевальные па, заметила две важные вещи: прежде всего, мой рукав зацепился за ручку двери и тянул ее за собой, второе — то, что из быстро сужающегося дверного проема доносились беспокойные крики типа «что эта тетка там делает». Кричала конечно же та ужасная Хятиля.
Безусловно, я была совершенно не против, чтобы дверь захлопнулась как можно быстрее. Некоторое время глаза привыкали к полумраку, свет падал только от небольшой, мерцающей на столе лампы Тиффани, мозаичный плафон которой, набранный из разноцветных стеклышек, висел на хвосте чего-то бронзового и кошкоподобного, потом пришлось снова переключиться на Ирью. Несмотря на потасовку в дверях, ей тоже удалось удержаться на ногах — она стояла в углу у вешалки для верхней одежды и отрешенно смотрела на старинную посудину-маслобойку, из которой торчали зонтики, палки для ходьбы, хоккейные клюшки и совершенно не вяжущаяся с остальным скарбом трость с серебряным набалдашником. Ирья не плакала, но было видно, что за последнее время слез ею было пролито немало, ее глаза глубоко ввалились, оказавшись на самом дне глазниц, и напоминали два тлеющих метеорита.
— Что случилось? — снова спросила я, и мы обе вздрогнули от этого вопроса.
Ирья вдруг стала поспешно отцеплять мой узкий ремешок от пуговицы, но никак не могла справиться с узлом, только еще больше запутывала, пока не потеряла терпение и не стала рвать его вместе с пуговицей; тогда я решила, что самое время что-нибудь сказать, что угодно, лишь бы только сказать, правда, ничего подходящего в голову не шло, поэтому пришлось продолжить ту же песню, что и на лестничной площадке: какой мальчик, почему мальчик, какое такое несчастье, что случилось. Ирье наконец удалось отцепить ремешок от своей большой бирюзовой пуговицы, которая в сумеречном свете прихожей была точно такого же цвета, что и сама кофта, растянувшаяся и выцветшая от долгой носки, а потом она вдруг начала говорить, и выяснилось, что мальчик — это ее сын и случилось какое-то несчастье, но единственное, что я смогла для себя уяснить, так это то, что она, очевидно, решила, что уже обо всем мне рассказала, тем не менее даже этой обрывочной информации оказалось достаточно, чтобы начать переживать и волноваться, думать о том, стоило ли вчера вечером писать в эсэмэске какую-то белиберду о своем сыне, когда у людей тут самые настоящие проблемы с сыновьями.
Однако всколыхнувшемуся чувству вины пришлось отступить, так как Ирья снова стала объяснять, что стряслось, и на сей раз у нее это вышло гораздо более вразумительно, она рассказывала о случившемся вполне внятно, несмотря на периодические всхлипывания: он попал в аварию, их сын, там была полная машина таких же, как он, юнцов, — на этом месте рассказ Ирьи опять сбился, а у меня в горле встало что-то большое и острое, о Боже, нет, только бы он не умер, их сын, Калле, нет, этого не может быть, только не это, только этого не хватало, нет, нет.
Ирья продолжала говорить, а я слушала, на большее у меня не хватало духу, хотя мне очень хотелось чуть ли не задушить ее в объятиях сочувствия и утешения. На кухне заверещал таймер, а из гостиной опять донесся треск, грохот и приглушенные проклятия, конечно, в тот момент я должна была испугаться, предположив, что это ее муж там наедине с собой бушует, но все мои органы чувств были сейчас так сильно напряжены, что сосредоточиться на этой мысли должным образом мне не удалось, поэтому я стала слушать, как щелкают на кухне каповые часы, а потом снова ушла в себя. Тугой и вязкий комок страха из горла спустился к сердцу, которое, казалось, источает холод, словно решило запустить в головном мозге процесс заморозки, чтобы оградить его от надвигающихся потрясений, ужасов и страхов, боли, печали и другой убивающей его отравы; но в итоге конечно же ничего из этого не вышло, из этой криоконсервации, слезы стали отчаянно рваться наружу, а земля уходить из-под ног.
