А потом вдруг раз — и вот она, Керава. Притормозила на мокрой развязке и покатилась под горку в сторону светофора, с очередной вереницей машин позади себя.

Наверное, можно вообще почитать за чудо то, что я справилась с дорогой в Кераве, которую знала гораздо хуже, чем родной город, да и то только с пассажирского места. Все время ехала не по той полосе, преграждала кому-то путь, или мешалась под колесами, или чуть не врезалась в кого-то или во что-то. И чем дальше в город, тем больше я нервничала; случайно нажав на клаксон на руле, умудрилась так перепугать аккуратную, выстроенную по парам группу дошколят, переходивших дорогу, что они стали сновать туда-сюда и устроили настоящую кашу-малу; и под конец, уже поворачивая на знакомую парковку и с тоской глядя на родную сосну, возле которой не раз приходилось стоять, налетела днищем на камень или что-то вроде того.

Мотор издавал протяжное, заунывное бормотание, когда я пыталась пристроиться между двух больших мини-вэнов. Когда я решила повернуть ключ и заглушить мотор, поняла, что он уже и сам заглох. Прошло некоторое время, прежде чем я смогла привыкнуть к тому, что машины и шум разом исчезли. Ветер шумел в уплотнителях дверей, в моторе что-то щелкало, перед окном вдруг вырос подросток неказистого вида, он вел на поводке что-то маленькое, но, видно, живое. Я втянула голову в плечи.

Вылезла из машины. Хотелось бы сказать, что просто вылезла, и все, но ведь это, конечно, совсем не так было, не так просто, сначала пришлось перелезть на сторону пассажира, к его, пассажирской, двери, которая, стоило мне открыть ее, тут же ударилась о соседнюю машину. И такой нелепой казалась мне вся эта чехарда, что я сразу же подумала об Ирье, лишь бы только она ничего этого не видела.

Однако долго размышлять мне не пришлось: сразу же после того, как я протиснулась между машинами, на меня набросился этот жуткий тип.

— Мнэ нада снаряд! — кричал он и взбивал воздух руками, покрытыми такой густой черной шерстью, что казалось, будто он в варежках. Я стояла в полной растерянности посреди автостоянки в одном из дворов Керавы, на холодном ветру, и вряд ли в тот момент можно было сделать что-то еще, кроме как стоять, уставившись на орущего мужика, и пытаться унять дрожь, которая опять накинулась на ноги, словно где-то внизу, под ними, вдруг начались дорожные работы.

— Мнэ нада снаряд, — бушевал он. — Снаряд!

— Простите, что? — взвизгнула я. От этого взвизга на выходе остался только жалкий остаток, скукожившийся до шепота.

— Очен нада снаряд, — продолжил мужик. — Очэн нада.

В подтверждение своих слов он начертил руками в воздухе какие-то дуги, которые, вероятно, должны были означать то, что ему нужно, но для меня эта грамота была непостижима.

— Простите, но я ничего не понимаю, — сказала я.

— Снаряд, — сказал мужик и развел руками.

Мне стало страшно. Но на раздумья времени не было, поскольку он продолжал объяснять:

— Снаряд. У тэбя машина, у мэня нэт машина. Нэт, машина у мэня ест. У мэня ест машина, моя машина, но машина нэ едэт. Моя нэ едэт. Твая едэт, снаряд, дай снаряд.

— А-а-а, заряд, — догадалась я.

— Да-да. Снаряд.

— Заряд.

— Я так и говорил, снаряд, — сказал он и повторил свою ужасную историю про снаряд еще раз.

Прошло какое-то время, прежде чем рассвет понимания забрезжил где-то на горизонте моего сознания; самым сильным потрясением, конечно, была эта ужасная история со снарядом, но все остальное тоже проносилось в мозгу — сине-серая Керава, мокрые машины, доносящиеся откуда-то издалека детские голоса, странный и немного замшелый городской дух. Ноги подгибались, голова кружилась, в глазах щипало. Хотелось просто нажать какую-нибудь кнопку, чтобы все эти мучения враз закончились. Но вряд ли помогло бы, нет.

— У тэбя ест кабэл? — спросил мужик. Смотрела на него в полном недоумении, все смотрела и смотрела, боялась смотреть ему в глаза и направляла взгляд чуть в сторону, всматриваясь в плоскую крышу соседнего дома, на углу которой висел обрывок некогда розового воздушного шарика; весьма поблекший за те два года, которые он, по-видимому, тут болтается. Эти останки не могли вызвать во мне ничего, кроме меланхолии. Лить когда мужчина опять заговорил, я поняла, что снова заплутала в своих мыслях.

— Кабэл? Ест кабэл?

Искренне и с надеждой в голосе, а потом, наверное, для того, чтобы еще раз подчеркнуть ставшую уже вполне очевидной чистоту своих намерений, он карикатурно высоко поднял похожую на лезвие ножа бровь, и сложилось впечатление, будто эта одинокая полоска волос сдвинула всю его шевелюру на затылок. Я не знала, как быть, просто покачала головой и позволила своим ногам делать все, что им вздумается, — они нервно подергивались, сами собой.

Из-за того, что случилось утром, я уже почти полдня чувствовала себя виноватой, вдобавок к этому я хоть и начала понимать, что страшное создание требовало не снаряд, а всего-навсего заряд, меня все-таки успел пробить озноб перед возможным преступлением, которое наверняка зрело в его голове. И конечно, в этом не было его вины, Боже мой, он ведь всего лишь иностранец, что в этом такого, иностранец как иностранец, откуда-то со Средиземного моря, судя по цвету кожи и усам-кисточкам; сын, наверное, назвал бы его ассирийцем, это слово появилось в его словаре после того, как я однажды отчитала его за слишком предвзятые суждения.

Успела, конечно, подумать: неужели каким-то необъяснимым, неестественным образом я переняла от сына предубеждение к иностранцам, сразу приняв одного из них за разбойника, однако времени на угрызения совести не осталось, так как мужчина заговорил опять. Теперь я понимала его гораздо лучше, может, он тоже чувствовал себя неловко, обращаясь к незнакомой тетке, кто знает, но сейчас он проговорил все очень внятно, и стало ясно, что ему позарез надо «прикурить» аккумулятор. Я наконец осмелела и даже взглянула на него. Если бы не история со снарядом, я бы тотчас заметила, что у него вполне дружелюбное лицо с веселыми глазами, внушительным и самодовольно подрагивающим во время речи двойным щетинистым подбородком и смешными густыми усами, которые пританцовывали под носом, даже когда он ничего не говорил. И все же, несмотря на все эти обстоятельства, я испытала невероятное облегчение, когда первая капля дождя упала мне на лоб. В сгущающихся сумерках она, казалось, возникла из концентрированного вечернего света.

— Дождь начинается, — сказала я накрахмаленным голосом и добавила, что нет ни кабеля, ни других проводов, нет заряда, вообще ничего. Да и аккумулятор, судя по всему, никудышный. Потом осмелела и, правда, с некоторым усилием над собой изобразила на лице сожаление, затем пробормотала, что желаю его машине долгих лет и что мне надо идти, надо идти. И через долю секунды я уже бодро шагала к Ирьиному дому и ощущала, как на плечи давит что-то странно тяжелое, омерзительное, с гнильцой.

— Удачный дэн тэбе! — прокричал он вслед как-то душераздирающе весело.

Я и сама, конечно, хотела, чтобы день стал более удачным, а свои ответные пожелания промычала в шарф уже почти скрывшись за углом. Остановилась на минуту перевести дух. В песочнице сидел угрюмый и безразличный ко всему бутуз, но времени на него совсем не было, к тому же я вдруг вспомнила, что очень спешу на верхние этажи, малыш вряд ли читал местную прессу. Зато ее читал столкнувшийся со мной в дверях подъезда мужчина, в кепке и с мусорным ведром, — я это сразу поняла по красноватого цвета сомнению в его карих глазах. Он явно неохотно, а потому неуклюже придержал мне дверь, и я проскользнула у него под рукой, как будто именно такой способ проникновения в подъезд мог вызвать меньше всего подозрений. Проходя через вторую подъездную дверь, успела ощутить запах мускулистой сухой подмышки шестидесятилетнего мужчины, с достоинством прожившего свою жизнь, подмышки, которая больше не потеет, а потому не нуждается в дезодоранте.

Вскоре я стояла перед дверью Йокипалтио и уговаривала себя нажать кнопку звонка раньше, чем меня охватит паника. И я тут же запаниковала.