Он долго смотрел на Тамару — в тишине ее нового дома, в молчании объединившего их страдания. Они глубоко понимали друг друга. Оба они во время войны хотели умереть, и полное отчаяние становилось для них таким же близким, как следующий удар сердца. И оба они, опустившись в темные пещеры своих душ, открыли в себе изначальный источник жизни. Данло думал, что путь Тамары к ее “да” был не менее труден и требовал не меньшей отваги, чем его собственный.

Теперь, несмотря на горе, навсегда озарившее холодными звездами ее душу, в ней появилось нечто новое, огонь, тайный свет.

— Мне кажется, что я правда люблю каждую из них, как только мать способна любить, но по-прежнему ужасно тоскую по Джонатану.

— Я тоже тоскую по нему.

— Странно — после той ночи на берегу я не знала, как буду жить дальше и буду ли вообще. А теперь мне снова хочется жить.

— Мне тоже.

Тамара выпила немного кофе и кивнула.

— У тебя теперь так много всего, да? Глава Ордена, Светоч Пути Рингесса. И эти твои новые достижения. То, как ты вылечился от яда воинов-поэтов. И новое зрение — говорят, ты способен видеть то, что происходит далеко в космосе.

Он посмотрел в близкий огонь ее темных глаз и сказал: — Да, у меня есть почти все.

— В башне у Ханумана с тобой произошло что-то странное, правда? Что-то страшное и в то же время чудесное.

Страшная красота, вспомнил он и закрыл глаза, глядя на сияющий в нем бесконечный свет. Потом снова взглянул на Тамару и сказал:

— Да, кое-что случилось. Но я охотно отдал бы все это за то, чтобы вернуть Джонатана.

— Правда отдал бы?

— Да, если б мог, — но вселенная устроена иначе.

— Да. — Тамара грустно улыбнулась, глядя в северное окно на звезды. — Кажется, я понимаю теперь Ханумана. Боюсь, что тоже бы попыталась переделать вселенную по-другому — если б могла.

Данло улыбнулся тоже.

— А ведь воины-поэты, пожалуй, все-таки правы.

— Правы в чем?

— Когда говорят о вечном возвращении.

— Это значит, что вселенная повторяет себя снова и снова, и так без конца?

— Нет. Вселенная в каждый момент разная. Истинно, необратимо, чудесно разная. Она, как бесконечный лотос, открывается всегда вовне, к новым возможностям, понимаешь? Но истинное согласие с ней может быть выражено только в желании, чтобы она вечно повторялась в круговороте времени. Чтобы всегда была такой же совершенной и цельной, как она есть. И чтобы все моменты нашей жизни были столь совершенны, что нам хотелось бы переживать их снова и снова, как бы больно нам ни было. Отнять ничего нельзя, говорят воины-поэты. Ничто не должно быть потеряно.

Ничто и не теряется, вспомнил он. Ничто не может пропасть.

— Ты правда в это веришь? — спросила Тамара.

— Это не вопрос веры. В конце концов мы все говорим либо “да”, либо “нет”.

— Ты готов сказать “да” тому, как умер Джонатан?

— Боюсь, что я должен.

— И тому, что ты убил Ханумана?

Данло взглянул на свою левую руку, припоминая самый страшный момент своей жизни, и медленно кивнул.

— Неужели для тебя это так просто?

— Да, просто, но совсем не легко. Теперь я всегда стараюсь произносить это слово, этот единственный слог. И буду стараться всегда.

— А для меня это совсем не просто. Иногда мне все еще хочется сказать “нет”. Иногда я ненавижу вселенную за то, что она отняла у меня Джонатана.

— Но в самом деле он ведь никуда не ушел. Ничто не теряется.

— Вот, значит, в чем твоя вера? Хотелось бы и мне в это верить.

— Это не вера. Просто воспоминание.

— Чье воспоминание, Данло? Твое?

— Нет. Вернее, не только мое. Это воспоминание вселенной об одном благословенном существе, которое было частью ее.

— Что же осталось в ней от нашего сына?

— Все.

Тамара покачала головой и спросила:

— Значит, по-твоему, вселенная помнит… ну, например, то, что Джонатан сказал мне, когда мы катались с ним на коньках за несколько дней до начала войны?

— Помнит. — Данло смотрел в восточное окно, где на черном сияющем небе белели заснеженные склоны Аттакеля. — Вселенная помнит все — даже отражение луны в глазу совы в ночь глубокой зимы миллион лет назад.

— О, Данло, Данло. Хотела бы я, чтобы это было так.

Данло смотрел на созвездие Волка, и его сердце отбивало древний, как звезды, ритм. Странное чувство овладело им.

Его огненные глаза стали мягкими и влажными, как две наполненные водой синие чаши, и он сказал Тамаре:

— Я помню, что сказал тогда Джонатан.

— Что ты говоришь? Как ты можешь это помнить?

— Он сказал: “Когда Бог создавал тебя, мама, он взял самые яркие краски”. И это истинная правда, Тамара.

Рука у Тамары задрожала так, что кофе выплеснулся из чашки, и она расплакалась. Данло сел с ней рядом и стал гладить ее длинные золотые волосы, думая: память обо всем заложена во всем.

— В каком-то смысле Джонатан все еще жив, — сказал он немного погодя. — Как жил всегда и всегда будет жить.

Тамара отставила чашку, накрыла его руку своей и долго смотрела на него. В ее глазах, полных слез, читалась мольба, но она молчала.

— Ты можешь вспомнить его так же, как и я, — тихо сказал Данло. — Все можешь вспомнить.

— Но как это сделать, Данло?

— Это очень просто. Самая простая вещь во вселенной. Я помогу тебе, если хочешь.

— Хорошо, — тут же сказала она. — Когда начнем?

При этом всплеске надежды вся любовь к ней вспыхнула в его глазах, и она утонула в его взгляде, как упавший в солнце легкий корабль. Но страсть Данло не поглотила ее — она лишь еще ярче раздувала огонь в ней самой.

— Сейчас, — сказал Данло. — Мы начнем прямо сейчас.

Для всей вселенной, где прошлое перетекает в будущее и память создается, чистая и несокрушимая, как алмазы, из огня времени, существует только благословенное “теперь”, понимаешь?

Путь в Единую Память, называемую также Старшей Эддой, всегда прост, но мало кому из людей он дается легко.

Всю средизимнюю весну и ложную зиму Данло приходил к Тамаре и помогал ей в ее стремлении к целительным водам плещущего в ней океана. И каждую ночь она, как молодой дельфин, уходящий все глубже в тайную синеву моря, приближалась к самой дорогой для нее памяти.

Ложная зима сменилась холодными, снежными зимними днями, и насаждаемый Данло новый рингизм начал распространяться среди звезд, а Тамара начала вспоминать и переживать заново моменты своей жизни, проведенные с Джонатаном. Она продвигалась быстро, но то, чего она желала больше всего, постоянно отступало перед ней, как горизонт.

В этот период ее поиска и разочарований Данло все больше размышлял о завершении того, что он задумал давным-давно, — но Тамары это никак не касалось; с ней он всегда был мягок, терпелив и проявлял бесконечное понимание. Он проводил долгие часы у нее дома, смотрел в окно на замерзшее море и на небо над ним, наблюдал и ждал.

С наступлением глубокой зимы технари Ордена разделались наконец с Вселенским Компьютером. Это событие отмечалось во всех кварталах города, и Тамара праздновала вместе со всеми: пила летнемирское огненное вино, ела медовые коврижки и любовалась растущим в небесах Золотым Кольцом. На следующий день она вернулась к постижению подлинной Старшей Эдды. Дни шли за днями, морозы крепчали, и она почти отчаялась совершить путешествие, уже совершенное Данло.

Но однажды ночью, почти год спустя после смерти Джонатана, когда в камине пылали дрова, а в небе оборачивались пылающие колеса галактик, время остановилось, и Тамара вступила в чистое, мерцающее сознание, струящееся внутри всего сущего. Сердце Данло отсчитывало тысячи ударов, а Тамара все сидела, погруженная в транс, в медитационной комнате и смотрела во влажную синеву его глаз. Она казалась умершей для этого мира и в то же время, как это ни парадоксально, пылала жизнью, как дикая новая звезда. Наконец она улыбнулась, тихонько засмеялась и поцеловала Данло в лоб.

Она вскочила на ноги и стала ходить по комнате, трогая цветы, морские камешки и другие предметы.