Не могу я его убить — никогда не убивай и не причиняй вреда другому, даже…

Но медведю ничто не мешало его убить, и он без предупреждения замахнулся лапой. Это произошло так быстро, что Данло едва успел увернуться от черных когтей. Они рассекли воздух в дюйме от его глаз и разодрали ему шубу, оцарапав кожу. Боль обожгла грудь пятью огненными ножами, но Данло заботило только одно: освободиться от когтей и не дать медведю воспользоваться зубами. Это ему удалось. Снег взвихрился вокруг них, и медведь фыркнул, унюхав кровь, оросившую белую шубу Данло. Он снова поднялся на дыбы и нанес удар другой лапой. Данло снова отскочил, увернувшись, и тут же с молниеносной скоростью метнулся назад.

Ярость этой атаки изумила его самого — и медведя, вероятно, тоже. Медведь почти наверняка никогда раньше не видел человека и не знал, для чего служит копье. Еще момент — и Данло нанес свой удар вверх, направив кремневый наконечник в мягкое место под ребрами. В этот единственный выпад он вложил всю силу своего тела и своего существа. Он не сразу определил, попал ли удар в сердце, потому что заходящее за медведем солнце било в глаза и наполняло белым огнем его мозг. Лед переливался алмазами под густо-синим небом. Потом медведь испустил протяжный, низкий, странный рев, и Данло понял, что удар достиг цели. Он стоял на запятнанном кровью снегу, глотая воздух, глотая жизнь, и загонял копье все глубже. Страшная сила, идущая изнутри, наполняла его тело, кровь бурлила в жилах, дыхание вырывалось паром изо рта, дикое, как ветер. Он продолжал направлять копье вверх, и медведь в предсмертной борьбе сам вгонял его в себя. Медведь пытался куснуть его или достать лапами, но Данло был близко, так близко, что мог бы лизнуть длинную шерсть на медвежьем брюхе.

Медведь ревел, бился и ярился. Данло чувствовал, как жизнь могучего зверя трепещет на конце копья, изливаясь наружу ярко-красными струями. Брызги этой волшебной соленой жидкости попали Данло в глаза и обожгли их сильнее, чем слезы. Данло хотелось плакать все время, пока он направлял свой удар, — плакать о медведе и еще больше о себе.

Он чувствовал, что судьба подхватила его и несет, как подхватывает ветер со льда одинокий кристаллик. Но все то время, пока медведь слабел и свет угасал в его глазах, Данло знал, что движется к какой-то глубокой цели. Нет, он не беспомощный ледяной кристаллик; заглядывая в свое пылающее сердце, он видел, что равен ветру силой и свирепостью своей воли к жизни. В конце концов, он сделал свой выбор. Он убил медведя, движимый дикой радостью бытия, по собственной воле, и это его деяние было ужасным и прекрасным.

Ти-анаса дайвам.

Медведь наконец перестал бороться, и огонь внутри Данло угас. Медведь стал мертвым грузом на конце копья, и Данло не мог больше его удерживать, он и сам-то не держался больше на ногах. Он и медведь рухнули вместе, грохнувшись на лед с такой силой, что чуть не раскололи его. Данло еще долго лежал так, рядом с медведем, и ловил ртом воздух. Он не мог пошевелиться, не мог отвернуться от медвежьего брюха или выпустить копье, торчащее там в широкой кровавой ране. Да он и не хотел шевелиться: сил в нем не осталось даже для того, чтобы открыть рот и выплеснуть в крике великую боль всего этого. Ни рук, ни ног он почти не чувствовал.

Огромная, неодолимая слабость высасывала жизнь из его тела, и ему хотелось умереть. Это представлялось ему очень простым делом. Стоит только подождать, когда солнце закатится за темно-синий горизонт, и дать мертвящему холоду моря унести себя на ту сторону дня.

Следуй за своей судьбой.

Но когда солнце скрылось за пылающей кромкой льда, он вспомнил, для чего пришел в эту область жизни и смерти. Он медленно разжал пальцы и выпустил древко копья. Он двигался, будто под водой, и это причиняло ему такую боль, что он едва удерживался от крика. Кровь из раны окрасила весь снег вокруг груди и брюха медведя. Данло зачерпнул горсть этого красного месива и поднес его к губам. Он съел снег медленно, давая ему растаять во рту, и кровь потекла ему в горло. Долгое время спустя что-то зашевелилось у него внутри, как будто медвежья кровь заново разожгла в нем огонь жизни.

Он съел еще немного этого волшебного снега — и еще, и еще, горсть за горстью, впитывая в себя сладкую красную кровь.

От голода ему казалось, что он мог бы выпить все море, будь в нем кровь, а не вода. Но его желудок превратился в пустой, ссохшийся мешочек — вскоре Данло закашлялся, повернул голову набок, и его вырвало. Голод, однако, пересилил, и Данло снова стал поглощать снег. Он извергал съеденное и ел снова — много раз, но за каждым разом он удерживал в себе чуть больше пищи. В крови недостатка не было — она продолжала литься из медведя, как будто тот сам выпил целый винно-красный океан.

Через некоторое время частица силы вернулась в изнуренное тело Данло. Он встал на четвереньки и захватил губами снег — на этот раз чистый, без примеси крови. Потом подполз к медведю, раскрыл его черную пасть и пустил туда струйку воды из своего рта, напоив его напоследок. Он закрыл темные медвежьи глаза и помолился за его душу: — Пела Урианима, ми алашария ля шанти. Усни, о Великий, усни.

Ему самому хотелось спать чуть ли не больше, чем есть, — хотелось даже сильнее, чем выполнить свое обещание и принести еду Тамаре и Джонатану. Но уснуть значило умереть — его тело быстро застывало на страшном ночном морозе. Пропитанные кровью рукавицы сжимали руки, как ледяные тиски. Данло понимал, что должен двигаться, иначе он не доживет до утра. Он достал нож и вспорол медведя от горла до брюха. Он взрезал кожу, жир и мускулы и подивился тому, как похоже устройство медвежьего нутра на его собственное.

Работая быстро под окрепшим ветром и загорающимися звездами, он отрезал несколько больших кусков сала и проглотил их. Вынул дымящуюся печень, откусил кусочек и прожевал, упиваясь железистым, живительным вкусом. Остаток он бросил на снег: медвежья печень содержит смертельно высокую концентрацию витамина А. Потом Данло, орудуя ножом из алмазной стали, вскрыл медведю ребра, грудину и вынул сердце.

Когда-то он называл этот наиглавнейший из внутренних органов словом “арду”. Он съел больше половины, стоя в подмерзающей кровавой слякоти и глядя на звезды. Хайдар говорил ему, что в сердце медведя заключена великая сила. В нем обитает самая жизнь зверя, его анима. Данло, поглощая его под знакомыми с детства созвездиями, чувствовал, как часть этой силы переходит в него. Он дивился огню, который разгорался у него в животе; он глядел на медведя, на его белый мех и рубиновое мясо, мерцающее при свете звезд, и дивился тому, что смерть этого зверя дает ему новую жизнь.

Нет жизни, которая не была бы чьей-нибудь смертью; нет смерти, которая не была бы чьей-нибудь жизнью.

Данло понимал, что медведя надо быстро освежевать и разделать — иначе туша застынет, как колода, и ее уже не сдвинешь с места. Зная, что не справится с такой работой на морозе, он отыскал поблизости кусок снега-куреша и стал резать из него кирпичи. Он нарезал их много, потому что этой ночью ему предстояло построить очень большую хижину. Кирпичи он довольно быстро перетаскал к медведю и стал класть их прямо вокруг него и над ним. Он возводил круглые стены, ступая по кровавому снегу. Когда работа стала близиться к концу, он достал из рюкзака плазменную печку и поставил ее в центре хижины. Она давала достаточно света и уже немного согрела хижину, когда Данло взял нож и приступил к разделке.

Ничто не пропадает во вселенной.

Чтобы ни одна частица жизни медведя не пропала, Данло наполнил множество пластиковых пакетов кровью, все еще сочившейся из тела зверя. В другие пакеты он положил мозги, сало и мясо — столько темно-красного мяса, что он не знал, как довезет его до города. Поначалу эта тяжелая, кровавая работа отнимала у него все силы, и он то и дело ложился отдохнуть на снятую с медведя шкуру. Во время этих передышек он съедал изрядное количество сырого мяса и особенно жира, который его организм почти сразу перерабатывал в энергию. С ходом ночи сил у него, как ни странно, прибавилось.