Ничего, бывает и хуже, подумал он. Это я переживу.
В этот самый момент Орнис Наркаваж взглянула на него и проявила нечто вроде удивления при виде его черной одежды и длинных волос. Сама она была лысая, как яйцо, с мертвенно-черными, грифельными глазами.
– У нас гость, – сказала она остальным. – Он мало что знает о юриддиках.
– И об ивиомилах тоже, – заметил паллатон по имени Бургос Ивиов.
– Но о ярконах он должен знать, – сказал третий.
– Давайте спросим его о ярконах.
Данло мог сказать им, что Яркона – это суровая, но красивая планета, находящаяся в ста световых годах в сторону ядра галактики от Невернеса, недалеко от Самума и Утрадеса.
Но губы у него, к его изумлению, вдруг зашевелились сами собой, и странные слова полились из них, как вино из треснувшего чана: – Фраваши учат, что ананке есть вселенский рок, которому повинуются даже боги. Эту идею использовали для подкрепления церковной Программы Остановки, утверждающей, что…
И паллатон Данло, помимо его воли, пустился вещать о различных доктринах и программах Вселенской Кибернетической Церкви. В то же время Данло вспомнил, что Яркона – это не только название планеты; так звали одного из прославленных пилотов Ордена, открывшего ее, и так же называлось теологическое течение, пытавшееся в 300-е годы толковать эдеизм в терминах холизма и фравашийской философии. Данло недостаточно много знал о последней “ярконе”, но он был учеником фравашийского Старого Отца и без труда применял простые и ясные фравашийские концепции к той невообразимой путанице, которая у Архитекторов сходила за теологию.
Вернее, его паллатон делал это без труда. Данло с почтением и страхом прислушивался к тому, что его язык произносил без его участия. Он слушал, что говорит его паллатон, эта умная, но абсолютно неживая компьютерная программа, и знал, что сам он никогда не стал бы говорить все эти умные, но безжизненные вещи.
Они попытались сделать из меня робота. Но я не робот. Я – это только я, и знаю, что я знаю, что…
Паллатон продолжал читать свою лекцию о том, как фраваши пытаются примирить судьбу и свободу воли, и Данло заметил, что тот говорит все быстрее и быстрее. Слова лились у него изо рта, как мраморные шарики из деревянного ящичка, и Данло с трудом понимал его. А то, что отвечали ему Орнис Наркаваж и другие, походило на запись, пущенную в ускоренном режиме. В любом кибернетическом пространстве ускорение информации всегда возможно, но Чеслав Ивионген в созданной им симуляции должен был сильно снизить скорость, чтобы Данло мог понять хоть что-то из молниеносного обмена информацией между паллатонами. Может быть, это ограничение теперь снято, подумал вдруг Данло. Может быть, он наблюдает рай паллатонов в реальном времени – в те самые наносекунды, которые вечные компьютеры затрачивают на генерирование алам аль-митраля?
Это был”бы ад, подумал Данло. Быстрый огонь компьютерного времени сжег бы мой разум.
“Нет, нет, я не допущу этого!” – хотелось крикнуть ему, но он не мог говорить, голос его паллатона напоминал теперь вой несущейся к Земле ракеты, а шум, производимый другими паллатонами, воспринимался уже скорее как жар, чем как звук. Тучи, в которых плавал Данло, пришли в движение – не медленное, как под теплым ветром ложной зимы, а внезапное и бурное, как у грибовидного облака, встающего ночью над спящим городом. В воздухе замелькали сверкающие полосы – карминовые, розовые, красновато-коричневые, и слишком сильный свет резал Данло глаза. Он не мог ни отвернуться, ни опустить веки и только судорожно дышал перед страшным, пронзающим его мозг огнем. А его паллатон все продолжал говорить, и много других паллатонов собралось теперь вокруг, чтобы поговорить с пилотом по имени Данло ви Соли Рингесс.
Больно, больно! О Агира, какая боль!
Программа набирала скорость, и тысячи лиц мелькали перед ним со скоростью тасуемых червячником порнографических карт. От этого множества серебристо-серых зеркал человеческих душ рябило в глазах – Данло так страдал, что ему захотелось стать безглазым, как скраер. Но даже если бы он ослеп, это ему не помогло бы. Шлем, сжимающий его голову, продолжал бы подавать образы прямо ему в мозг. Остановить этот образный шторм было ему не больше под силу, чем удержать сверхновую в сложенных ладонях.
Они хотят убить меня таким дбразом – убить или свести с ума.
Он не ошибся, предположив, что программа его паллатона внезапно ускорила темп. Образная буря, не менее опасная, чем реальная гроза, были губительна для человеческого разума. И все это устроил Чеслав Ивионген. Данло почему-то знал, что это правда. Харра говорила ему, что Чеслав – ивиомил, возможно, один из самых верных сторонников Бертрама Джаспари. Данло подозревал, что Чеслав попытается навредить ему, но сознательно шел на этот риск. Чеславу было бы проще, конечно, уничтожить мозг Данло сразу. Все кибернетические шлемы опасны, и усиленное логическое поле может запросто сжечь все нейроны и синапсы. Но Харра без труда раскрыла бы столь грубо сработанное убийство, и потому Чеслав со своими программистами был вынужден прибегнуть к более тонким средствам, чтобы избавиться от опасного намана.
Известно, что боги, желая погубить человека, лишают его разума. Чеслав Ивионген не обладал божественной властью, но в его распоряжении имелись блестящий шлем, черный компьютер и убийственная программа, дающие ему реальную возможность свести Данло с ума.
Я материален нет я бесплотен я я я…
Данло был почти беспомощен перед образами, бушующими в его мозгу. За одну секунду перед ним проносились паллатоны миллиона мертвых Архитекторов – а может быть, миллиона миллионов. Через некоторое время, когда пронзающая голову боль стала напоминать раскаленную добела сталь, лица усопших начали меняться, принимая душераздирающие знакомые и в то же время чужие очертания. На лысых головах прорастали, как мох, длинные бурые волосы, челюсти удлинялись и расширялись, лицевые кости крепли. В этих людях все дышало силой, особенно массивные, мускулистые руки и ноги, тоже покрытые густой растительностью. Но главная сила, притягивающая Данло, как солнце комету, заключалась в их глазах. Они сияли, как озера золотого света, эти многочисленные пары глаз, сидящие глубоко под массивными надбровьями, внимательные, одухотворенные – глаза, которые являлись Данло во сне, которые они видел в реальной жизни. Данло дивился первобытной красоте этих новых фигур и тому, что мертвые, обитающие в его памяти, так внезапно ожили.
Хайдар, Чандра, Анёвай, Чокло – нет, нет, нет, нет!
Данло, плавающий в пылающем небытии алам аль-митраля, не видел больше лиц мертвых Архитекторов – их заменили мерцающие образы мужчин, женщин и детей, которых он слишком хорошо помнил. Они образовали около него большой круг, держась за руки, и манили его к себе. Данло и не считая знал, что в этом кругу восемьдесят восемь благословенных душ. Он помнил тот страшный холодный день, когда схоронил их всех, людей племени деваки, которых любил больше самой жизни.
О Боже, не надо! Нет, нет, нет.
Возможно ли, что его народ живет по ту сторону смерти?
Возможно ли, что в Единой Памяти времени в самом деле не существует? Что там есть только вечное Теперь, где продолжают жить все вещи и все люди, когда-либо являвшиеся в мир? Если так, то соплеменники Данло до сих пор наблюдают за ним, ныне и во веки веков. Возможно, образный шок отомкнул тайную дверцу в его мозгу, и он наконец-то, на грани безумия, перешагнул порог благословенной вселенской памяти, где жизнь и смерть – одно.
Нет– нет, не то, не то, не то…
Он понял внезапно, что не вспоминает, а просто галлюцинирует. Его мозг испытал глубокий шок, и явившиеся ему образы – лишь призраки его собственной памяти, а не обитатели Единой. Данло знал, что Хайдар, Чандра и все другие нереальны, хотя и кажутся вполне реальными. Это только живые картинки, только тени, вышедшие из глубины его мозга.
Нет, нет. Пожалуйста, не надо.
В раю алам аль-митраля – или в аду, который каждый человек носит в себе, как раскаленный камень, – к Данло приблизилась женщина. Низенькая, полная, со славным оживленным лицом и карими, полными любви и доброты глазами.
