В сентябре 1808 года Клод Арман де Сад сочетался браком со своей дальней родственницей Габриэль-Лор де Сад д'Эгийер. Несмотря на опасения де Сада, женитьба младшего сына не сказалась на его пенсионе. Напротив, Клод Арман аккуратно вносил платежи и снабжал маркиза деньгами, что не мешало де Саду постоянно быть им недовольным: мысль о том, что семья хочет его разорить, никогда не покидала его, а история с разрешением на брак всколыхнула старые обиды на родственников, «этих Монтреев», к которым он причислял и бывшую супругу, и дочь, и младшего сына. Ни его главного врага, мадам де Монтрей, ни ее мужа к этому времени уже не было в живых.
Продолжение себя де Сад видел только в старшем сыне, хотя отношения их нельзя было назвать безоблачными. Виделись они крайне редко: Луи Мари жил в Париже и занимался всем понемногу — писал, рисовал, играл в карты.
Не пожелав последовать примеру брата, которого он считал великим лицемером, Луи Мари решил вернуться в армию. В январе 1809 года он получил офицерский патент, в июне отправился в Италию к месту расположения своей части и по дороге в Отранто был убит разбойниками. Или все же не разбойниками? Убийцы не взяли ни деньги, ни бумаги — ничего. Получив вместе с известием о гибели сына найденные при нем бумаги, де Сад молча запечатал их в конверт и, быть может, в эту минуту впервые почувствовал, насколько ужасна проповедуемая им философия зла: Луи Мари был убит без видимых причин. Предполагали, что его застрелили мятежники, но, возможно, убийца просто развлекался от скуки. Вполне по де Саду.
Через год де Сада постигла еще одна потеря: в возрасте шестидесяти девяти лет скончалась Рене-Пелажи. Но эту потерю он мог и не заметить: со своей бывшей супругой он не виделся уже двадцать лет и не представлял, ни как она выглядит, ни как ходит, ни как говорит. Место, отведенное прежде Рене-Пелажи, теперь в сердце де Сада прочно занимала Констанс Кене, и он очень боялся ее потерять. Когда Констанс заболела, де Сад приглашал к ней врачей, фиксировал у себя в дневнике состояние ее здоровья, а когда ей становилось лучше, водил гулять в сад. «Я не могу забыть, как в первую неделю своей болезни, — писал он в дневнике, — моя дорогая подруга наговорила мне много резких и душераздирающих слов, от которых я, оставшись один, заливался горючими слезами; однажды, словно в благодарность за мои заботы, она сказала мне: “Так вы хотите, чтобы я жила?” <…> А еще раз, пристально глядя мне в глаза, она произнесла: “Я была уверена, что вы похороните меня… О нет! нет, потому что я последую за тобой”».
Насколько был он искренен в этих строках? Слезы, о которых он пишет, без сомнения, были искренними — ему было жаль и себя, и свою дорогую подругу. Но следовать за ней в могилу он явно не собирался. Эти строки были из его прошлого, когда он часто грозил покончить с собой — сначала из-за того, что его держат взаперти, потом из-за того, что управляющий не шлет ему денег… К счастью, Констанс поправилась, и де Сад, который во всех своих «чудовищных» романах превращал мать в объект ненависти и презрения, в письме к ее сыну Шарлю пропел настоящий гимн матери: «Я часто говорил тебе, что природа лишь один раз дарует нам такого верного друга, как мать, и когда несчастье отбирает ее у нас, ничто в мире не может восполнить нам эту потерю». Виртуозно владея пером, де Сад ради сиюминутной выгоды мог сочинить все, что угодно, даже проповедь в защиту республиканских добродетелей. Но писать Шарлю его никто не заставлял, никаких выгод от этой переписки де Сад не имел, поэтому есть основания полагать, что его похвальные слова были искренними.
Прошлое обступало де Сада со всех сторон. К нему вернулась забытая за годы революции мания «значков», загадочных нумерологических исчислений. В его дневнике стали появляться странные записи: «12-го приходил доктор со своей служанкой, это его 2 [-й] визит, их двое, он говорит о 7 или 8; вот еще та самая 2 с той самой 7, но никаких догадок на этот день». В свое время, получив из Венсена очередное послание с загадочными цифрами, Рене-Пелажи впадала в отчаяние от того, что не понимала их значений, вызывая тем самым гнев супруга. Дневники де Сада читали только полицейские цензоры, и цифровые выкладки не волновали их нисколько, даже когда де Сад принимался подсчитывать время своего заключения, которое он отбывал без вынесения приговора.
Иногда среди цифр появлялись странные значки — кружок, пересеченный по диагонали чертой. Согласно М. Леве-ру, так де Сад обозначал содомизацию, а это означало, что старый либертен по-прежнему не отказывал себе в «фантазиях». Самой большой «фантазией» де Сада стала его нежная дружба с юной Мадлен Леклерк, дочерью шарантонской прачки. Их знакомство состоялось, когда ей было двенадцать, а ему шестьдесят восемь лет. Мать не возражала против общения дочери со старым дворянином — она надеялась, что тот сможет помочь Мадлен сделать карьеру актрисы: де Сад никогда не прерывал контактов с директорами театров и время от времени посылал им свои пьесы. Когда Мадлен подросла, она с разрешения матери вступила с обаятельным старцем в более близкие отношения. И, как в свое время Рене-Пелажи, Мари-Констанс Кене не стала ни возражать, ни препятствовать все еще молодой чувственности своего друга, тем более что в Шарантоне они жили в отдельных комнатах. Участники маленького трио мирно соседствовали друг с другом, и долгими зимними вечерами де Сад мечтал, как он, выйдя на свободу, поселится вместе с обеими женщинами и все трое будут счастливы; ни Мадлен, ни Констанс ему не противоречили. Констанс понимала, что это последняя причуда ее друга, Мадлен попала под «скромное очарование аристократии» — де Сад умел быть любезным собеседником. К тому же беседы и «уроки» почтенного аристократа всегда сопровождались денежными дарами. Все визиты Мадлен, ее настроение, ее разговоры де Сад тщательно фиксировал в своем дневнике.
Несмотря на визиты юной Мадлен, соглашавшейся на все «фантазии» почтенного либертена, после закрытия театра де Сад резко постарел, стал еще более надменным; если раньше запрет общаться с другими больными приводил его в ярость, теперь он сам не вступал ни с кем в разговоры, ограничиваясь обществом двух по-своему любимых им женщин, лакея для услуг и чтеца: у него сильно сдали глаза, и для чтения газет он нанимал кого-нибудь из служителей Шарантона. По поводу чтецов, лакеев и переписчиков его рукописей у де Сада часто возникали скандалы с дирекцией: и Кульмье, и его преемник были уверены, что маркиз отдавал на переписку вещи безнравственные и опасные, а чтецов и лакеев склонял к оказанию услуг совершенно определенного рода. Судя по значкам, появлявшимся в дневнике де Сада, ему это действительно удавалось. И все же старость приближалась — непреклонная, как сам де Сад. Как писал доктор Рамон, прибывший в Шарантон в ноябре 1814 года в качестве врача-интерна, он ни за что бы не признал в пожилом пациенте автора пресловутых «преступных» сочинений: «Я часто встречал его: шаркающей, тяжелой походкой он одиноко бродил по коридорам, примыкавшим к апартаментам, где он жил. Я никогда не замечал, чтобы он с кем-нибудь разговаривал. Проходя мимо него, я всегда здоровался с ним, но на мое приветствие он отвечал с той убийственно холодной вежливостью, что заставляет выбросить из головы саму мысль о возможности общения. <…> Ничто не могло побудить меня заподозрить в нем автора «Жюстины» и «Жюльетты»; мне он казался всего лишь старым дворянином, надменным и угрюмым».
В силу сложившихся обстоятельств де Саду чаще удавалось удовлетворять свои эротические фантазии на бумаге, нежели в реальной жизни, бумажный эротикой стал неотъемлемой частью его существования, такой же обязательной, как философские рассуждения его персонажей-либертенов. Можно сказать, среди всех его фантазий наиважнейшими были те, которые он извлекал из чернильницы. За время пребывания в Шарантоне де Сад не только завершил конфискованные полицией «Дни в замке Флорбель», но и написал три объемных исторических романа, каждый из которых был примечателен по-своему.
