Вы берете уроки игры на гитаре? Не лгите мне, я знаю, чему этот негодяй учитель вас учит!
Вы хотите перебраться жить к мадам де Виллет? Говорите, так вам обойдется дешевле? Не смейте экономить на моем имени! Вам разве не известно, какая репутация у ее мужа? Или, может, вам надоело спать в одиночестве?
Как, Лефевр, тот самый проходимец, что служил у моего дядюшки-аббата? Говорите, наняли его в услужение? Не верю! Не смейте лгать мне, сударыня, вы взяли его в дом совсем не для этого!
Либертен де Сад, готовый увлечься даже женским отражением в зеркале, относился к адюльтеру резко отрицательно, особенно когда речь заходила о его жене, но сам изменял супруге буквально у нее на глазах. Хотя вряд ли он считал изменой свои отношения со жрицами продажной любви. Считал ли он изменой связь с Анн-Проспер? Если судить по той пылкости, с которой проповедовали свободу эротических фантазий садические герои-либертены, круговерть женщин вокруг своей персоны де Сад полагал вполне естественной. «Супружеская измена жены является причиной множества ужасных неприятностей, она имеет столь плачевные и столь необратимые последствия, что я никогда не мирился с этим, — писал он Милли Руссе. — Поищите в моих принципах, покопайтесь в истории моих бесчинств, и вы увидите, что я крайне редко вступал в отношения с женщинами замужними». Трудно сказать, на какие неприятности, проистекавшие от супружеской неверности, намекал де Сад. Во всяком случае, его либертены исповедовали свободу смены партнеров не только для мужчин, но и для женщин. К примеру, либертенка мадам де Сент-Анж из «Философии в будуаре», яростно защищая адюльтер, убедительно описывала его преимущества: «Адюльтер, который люди рассматривают как преступление и наказывают, лишая нас жизни, является лишь распиской права на природу. Если муж ничего не знает, он не сможет быть несчастлив. Если адюльтер не имеет никаких последствий и неизвестен мужу, ни один юрисконсульт не сможет доказать, что здесь преступление. Адюльтер с этой минуты — лишь действие, абсолютно безразличное мужу, который о нем не знает, и абсолютно прекрасное для жены, которая им наслаждается. Если муж обнаруживает адюльтер, то не адюльтер становится злом — зло заключено только в открытии, сделанном мужем, следовательно, вся вина падает на него». Наверное, как это часто бывает, в данном случае маркиз признавал проповедуемые им истины применительно к другим, но не к себе. Иначе с чего бы ему так яростно и без всякого на то основания ревновать Рене-Пелажи? Чтобы как-то успокоить мужа, мадам де Сад, уставшая от его вспышек ревности и откровенной грубости, сменила место жительства: она поселилась в монастыре Сент-Ор, куда без специального дозволения не могла пролететь даже муха.
Но супруг всегда мог найти повод для недовольства. Одним из таких поводов являлись дети, точнее, их местонахождение и воспитание: дети жили и воспитывались у бабушки де Монтрей, а значит, из них должны были получиться новые Монтреи. Де Сад никогда не задумывался о том, что поиски «наисвежайших» продуктов, книг и прочих вещей, которые он заказывал и требовал немедленно, не оставляли Рене-Пелажи времени на детей. Да и денег у нее для обустройства дома, где можно было бы дать детям достойное воспитание и образование, тоже не было — доходы шли кредиторам, у которых маркиз до своего заключения успел сделать займов на многие тысячи ливров. Судебные процессы также обошлись недешево, равно как содержание господина де Сада и поддержание хотя бы в относительном порядке его владений в Ла-Косте, Сомане и Мазане, где все неуклонно ветшало и приходило в упадок. Когда незадолго до своей кончины мадемуазель де Руссе прибыла в Ла-Кост, она с трудом отыскала комнату, где с потолка не лилась бы вода и можно было хоть как-то прикрыть разбитое окно. Долги покойного графа де Сада, плавно перешедшие к Донасьену Альфонсу Франсуа, еще не были погашены полностью. Но в сферу интересов де Сада подобные размышления не входили, хотя в глубине души он, безусловно, сознавал, что если бы Монтреи не взяли на себя заботу о детях, жена не смогла бы каждую минуту своего существования посвящать любимому супругу. «Я вверяю их вашей заботе, мадам, — писал он в одном из писем к теще, — и пусть вы не любите их отца, главное, любите их самих».
Сам де Сад крайне неровно относился к детям — как ко всем сразу, так и к каждому в отдельности. Сегодня он называл их «отвратительными сопляками», а на следующий день радовался их успехам: «Я чрезвычайно доволен теми огромными успехами, которые делают юные господа, ваши сыновья; талант — это большая удача, и он наверняка сослужит им обоим полезную службу!» Особый интерес вызывал у маркиза старший сын, Луи Мари, более всего похожий на него и внешне, и по складу характера. Младший сын, Клод Арман, был, по презрительному замечанию маркиза, «вылитый Монтрей», а с дочерью он толком не успел познакомиться, ибо очутился в Венсене, когда ей было всего шесть лет, из которых она большую часть времени провела в доме бабушки. «Я не знаю, полюблю ли я ее, — писал де Сад. — Вы говорите, моя дочь некрасива? Что ж, такое уж у нее везение! Пусть у нее будет ум и добродетель, это будет для нее лучше, чем если бы у нее было хорошенькое личико!» Эти слова — еще одно подтверждение того, что не со всем из исповедуемой им философии де Сад готов был соглашаться, когда речь заходила о его собственной семье. По словам маркиза, Мари-Лор была не слишком умна, некрасива и всю жизнь прожила подле матери. Однако пока дочь вместе с Рене-Пелажи жила в монастыре Сент-Ор, освобожденный революцией де Сад довольно часто приходил к дочери и гулял с ней по монастырскому саду, а потом сокрушался, что Мари-Лор напоминает ему глупую престарелую фермершу. Но если бы никаких теплых чувств она у него не вызывала, вряд ли он стал бы навещать ее в уединенной обители.
Пока дети были маленькие, они не знали, где находился отец: мать убедила их, что он отправился в дальнее путешествие, а чтобы они не забыли его облик, постоянно показывала им его портрет. Интересно, когда в 1790 году Луи Мари и Клод Арман приехали в Шарантон сообщить отцу известие об отмене «писем с печатью» и вынесенных на их основании приговоров, узнали ли они в нем человека с портрета? Ведь в тюрьме де Сад сильно изменился, растолстел и полысел.
Отметим: до наших дней сохранился единственный портрет де Сада — набросок углем, выполненный Ван Лоо, когда Донасьену Альфонсу Франсуа было семнадцать лет.
На протяжении всего заключения де Сада преследовала мысль, что его держат в неволе из-за детей, и как только мысль эта его посещала, он тут же выплескивал на бумагу ненависть к собственным отпрыскам: «…Они будут обижены в будущем из-за ненависти, которую я, естественно, чувствую к ним из-за своего полнейшего убеждения, что меня приносят в жертву посредством ложных маневров». И тут же доверительно сообщал, что месть его будет ужасна: «У меня есть один верный способ лишить своих детей их права по рождению, и я воспользуюсь им, могу вас заверить. Я не оставлю им ничего, кроме дыхания жизни, которое они получили от своей матери, и единственная причина, по которой я его им оставлю, — чтобы они провели жизнь, проклиная отвратительное существо, которое не позволяло им иметь отца». В сущности, его отношение к детям было таким же, как к Рене-Пелажи: сегодня жена «дорогая и божественная подруга», «давний друг души», «все, что у него осталось на земле», а завтра — «перестаньте болтать, это меня утомляет», «возможно ли быть более бесстыдной, коварной и лживой?» и т. д. и т. п. Недовольство «болтовней» жены у де Сада, похоже, возникало всякий раз, когда она сообщала ему не те новости, которые он надеялся найти в ее письме, и со временем Рене-Пелажи, получив очередную гневную отповедь, нередко переставала затрагивать вызвавшую великое возмущение тему. Когда ответом на сообщение о вступлении Луи Мари в пехотный полк был яростный всплеск гнева, Рене-Пелажи перестала обсуждать этот вопрос, хотя де Сад с присущей ему велеречивостью убеждал ее: «Ничто не заставит меня смириться с тем, что сын мой будет служить младшим лейтенантом в пехотном полку, и он там служить не будет. Если вы позволите ему это сделать против моей воли, даю вам слово чести, что заставлю его покинуть этот полк и употреблю для этого все имеющиеся у меня средства. <…> Уверен: он должен служить только в полку карабинеров. Едва он встал на ножки, как я уже принял это решение, и не собираюсь его менять. Если для этого нужно 20, 40 000 франков, я готов их дать. Ради этой цели я готов продать все, занять, пообещать, а если потребуется, то и обойтись без самого необходимого». А вот что писал де Сад сыну: «Сударь, я только что узнал, что родственники вашей матери прочат вас в один из недавно сформированных пехотных полков в чине младшего лейтенанта. Запрещаю вам, сударь, соглашаться на это предложение; вы не созданы быть младшим лейтенантом в пехоте, я этого не переживу. Вы или не будете служить вовсе, или же будете служить под командованием г-на де Шабрийана, вашего родственника, в корпусе карабинеров». А ослушника де Сад знать более не желает! Впрочем, иные мысли и заботы быстро вытеснили эмоции, бурлившие по поводу поступления сына в пехотный полк; Луи Мари тем временем успешно служил в этом полку.
