Рассказав им, что должно произойти в следующие несколько часов, Монк отвел в сторону Джолиона Крейна, чтобы обсудить с ним заключительное слово, которое они готовили до поздней ночи. Затем Джолион, выступавший в роли помощника Монка, ушел в гардеробную, оставив в пресс-центре клерка: тот наливал кофе всем желающим — хоть как-то успокоить нервы.
В девять сорок пять двери в зал суда открылись, и все начали регистрироваться. Места для прессы и публики снова быстро оказались забитыми до отказа, а скамьи для адвокатов вскоре заполнились юристами в черных мантиях и завитых париках, а также клерками в темных костюмах и белых рубашках. В настоящий момент скамья судьи была пуста, но величественный герб позади нее был столь же королевским и пугающим, как и сам судья, достопочтенный сэр Марк Ледел, кавалер Ордена Британской империи. Адам Монк, королевский адвокат, сообщил им, что Ледел справедливый человек, проявляющий склонность к вынесению достаточно мягких приговоров, и совершенно ясно, что именно такой судья и устраивает их, учитывая обвинение в непредумышленном убийстве, совершенном в состоянии аффекта.
Не поднимая глаз всю дорогу до скамьи подсудимых, куда ее вели под конвоем, Никки попыталась черпать силы из того факта, что сегодня здесь собрались самые близкие ее друзья: не только Дэвид, Дэнни и миссис А., но и целая толпа ребят с «Фабрики» и даже несколько соседей. Она знала, что ее поддерживает не только Спенс, ее самая надежная опора, но и, конечно, ее родители; и даже сержант уголовной полиции МакАллистер, которую она увидела, прежде чем войти сюда, дружески улыбнулась ей. Никки понимала: никто не хочет, чтобы ее признали виновной, но закон есть закон, поэтому должны быть соблюдены все требования судопроизводства. Хотя в глубине души она знала, что за прошедшую неделю была озвучена отнюдь не вся правда.
— Всем встать!
Когда присяжные встали и в зал вошел судья в красной мантии и в парике из конского волоса, Никки чувствовала, что от страха у нее подкосились колени. Она почти пожалела, что настояла на своем, но уже было слишком поздно что-то менять, и даже если бы это было возможно, в глубине души она знала, что снова поступила бы так же. Она бы никогда не смогла продолжать вести обычную жизнь, если бы ее отец попал в тюрьму, страдая так, как она даже не хотела себе представлять. Не то чтобы она смирилась с тем, что он сделал с Заком, но она не снимала вины и с себя: ведь, если бы она тогда взяла Зака к себе в спальню или осталась с ним и спала на диване, то, возможно, он все еще был бы с ними. И как бы настойчиво и раздраженно Спенс и ее мать ни пытались отговорить ее от этого решения, она не поддавалась. Самый сильный аргумент привел ее отец, который приказывал, просил и даже угрожал ей: она должна образумиться и позволить ему заплатить за то, что он совершил.
— Ты говоришь, что не сможешь продолжать жить своей жизнью, думая о том, каково мне сидеть за решеткой! — закричал он. — Но разве ты не понимаешь, что я тоже не смогу так жить — если это произойдет с тобой? Как ты считаешь, как я смогу жить, зная, что ты платишь за преступление, которое совершил я?
— Этого не произойдет, — выдвинула она запасной аргумент, мысленно молясь о том, чтобы не ошибиться. — Поскольку я мать Зака, присяжные отнесутся ко мне с большей симпатией, и даже если мне вынесут обвинительный приговор, то, возможно, срок будет небольшим.
— Но ты ведь не можешь быть в этом уверена! — в отчаянии воскликнул он. — Нет, Николь, прости, но я не могу позволить тебе так поступить.
— Это не обсуждается! — закричал Спенс. — Ты не можешь обмануть закон, Никки, во всяком случае, не так, как предлагаешь…
— Я не пытаюсь обмануть закон! — гневно заявила она. — Я пытаюсь обмануть судьбу. Почему считается нормальным позволить ребенку заболеть ужасной болезнью, почему все ожидают, что мы отойдем в сторону и сложим руки? Мы не беспомощны. Мы можем сами принимать решения, и я, со своей стороны, рада, что Зака никто не вынудит остаться здесь и терпеть одному Богу известно какую боль и муку, лишь потому, что мы слишком щепетильны, трусливы или слепо моральны, чтобы помочь ему.
— Мы все понимаем, что ты чувствуешь! — прорычал Спенс. — И я не стану оспаривать ни одно твое слово; я просто хочу сказать, что ты не можешь предстать перед судьей и присяжными за то, чего не совершала.
— Нет, могу. Могу и предстану.
— Нет, — твердо заявил ее отец. — Я тебе не позволю.
— Ты чертовски прав, что не позволишь! — с горечью воскликнула ее мать. — Я не допущу, чтобы она…
— Прекратите, да прекратите же! — закричала Никки. — Я приняла решение и не отступлюсь от него. Папа, даже если ты пойдешь в полицию и признаешься во всем, я скажу им, что ты просто пытаешься взять мою вину на себя. И полицейские поверят мне, а не тебе, так что, пожалуйста, не делай этого. Это только еще больше все усложнит, а ситуация и так достаточно сложная.
— Вот это сказала так сказала, напрямик, без утайки! — возмутился Спенс. — Ты, очевидно, просто спятила, Никки, и я не собираюсь тебя в этом поддерживать. Я сам пойду в полицию и позабочусь о том, чтобы они знали: твой отец говорит правду.
— И они решат, что ты делаешь то же, что и он, то есть пытаешься защитить меня, — резонно возразила она. — Нет, вы меня простите, но я сказала вам, что я собираюсь сделать, и если ни один из вас не захочет поддержать меня, то я попытаюсь уважать ваше решение, но мне будет очень больно, если вы откажетесь прийти на слушание моего дела.
В конце концов, именно первое подозрение на инфаркт у отца несколько остудило их пыл и даже убедило ее мать посмотреть на вещи глазами дочери.
— А ты думала о том, на что будешь жить, если папа действительно заболеет или попадет в тюрьму? — спросила ее Никки. — Я не хочу тебя обижать, но ты уже немолода и вряд ли сумеешь сделать карьеру — я не хочу сказать, что это совершенно невозможно, но никакая работа не обеспечит тебе такой доход, к которому ты привыкла.
— Сейчас я трачу куда меньшие суммы, — напомнила ей мать.
— Да, и тебя это ужасно раздражает; но даже и это больше, чем ты смогла бы заработать самостоятельно. Пожалуйста, попытайтесь понять: я должна знать, что вы с папой ни в чем не будете нуждаться, прежде чем я смогу продолжить жить своей жизнью.
— Ты не несешь за нас ответственность! — закричала ее мать. — Мы взрослые люди, а ты не совершала никакого преступления.
— Давайте не будем возвращаться к этой теме! — взмолилась Никки. — Вы — мои родители, поэтому, конечно, я несу за вас ответственность, по-другому и быть не может.
Ее мать в отчаянии покачала головой.
— Как ты вообще умудрилась стать такой? — удивилась она. — Такой упрямой и… нравственной. Этому ты явно научилась не от меня.
— Может, и от тебя, — возразила Никки, — особенно в том, что касается упрямства, но этот вопрос мы обсудим как-нибудь в другой раз. А сейчас важно не допустить, чтобы папа пережил еще больший стресс. Сердце у него слабое, а давление высокое, так давайте подумаем о том, что с ним может произойти, если мы внезапно повернемся к нему и скажем: «Ладно, Джереми, можешь идти за решетку, удачи тебе с отбыванием наказания; будем надеяться, что другие заключенные не выяснят, за что тебя посадили; но если вдруг и выяснят, то ничего страшного: тюремные врачи свое дело знают».
Вспомнив теперь, как вытянулось лицо ее матери, когда она это произнесла, Никки почувствовала, как кровь отхлынула от ее собственного лица, пока она слушала, как Адам Монк произносит свое заключительное слово. Он сумел покорить весь зал суда. Никто не шевелился и даже не кашлял, очевидно, не желая пропустить ни единого слова, слетавшего с его уст. Он, несомненно, убедителен, подумала Никки, по крайней мере, с ее точки зрения, и она попыталась сказать себе, что, будь она членом суда присяжных, после этого выступления определенно вынесла бы вердикт — «невиновна». Никки даже видела, как несколько присяжных заседателей вытирают слезы, она же позволила слезам свободно течь по ее щекам, когда Монк говорил о Заке и его болезни. Ей все еще так сильно его не хватало, что сердце разбивалось каждую ночь, когда она ложилась спать, и каждое утро, когда вставала. Ей было жаль, что члены суда не были с ним знакомы: не потому, что она думала, что это может повлиять на их решение, а просто потому, что она хотела, чтобы мир знал его как красивого, живого маленького мальчика, а не как невинную жертву редкой и неизлечимой болезни.
