Как огромное бедствие воспринял Толстой и начавшуюся в январе 1904 г. войну между Россией и Японией.
С первых дней русско-японской войны Толстой понял и осудил ее захватнический характер. «Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии»,1 — отвечал Толстой на просьбу газеты «The North American» высказать свое мнение о начавшейся войне.
Именно захватнический характер русско-японской войны исключал для Толстого возможность встать на сторону той или другой из воюющих стран, вызывая в нем только глубокое сочувствие к насильно втянутым в войну народам.
Писатель был до глубины души возмущен и подавлен чудовищной бессмысленностью гибели и страданий десятков тысяч русских крестьян и рабочих, посланных на убой во имя грабительских вожделений царизма. В письмах к родным, знакомым и совсем чужим людям Толстой с неизменным негодованием и одинаковой откровенностью говорит о «безумии», «мерзости», «преступности» «этой ужасной войны».
Всемерно сочувствуя насильно угнанным на войну солдатам и матросам, Толстой не находил никакого оправдания тем, кто добровольно принимал в ней то или другое участие. Собственному сыну Л. Л. Толстому, выразившему желание отправиться в действующую армию военным корреспондентом, он писал: «Для меня безумие, преступность войны... так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть, и мне кажется, что по отношению к войне всякий нравственный человек должен только стараться устраниться от нее, не участвовать в ней, чтобы не забрызгаться ее мерзостью».2
Но сам Толстой был настолько взволнован, «захвачен» и озабочен дальневосточными событиями, что не мог оставаться их пассивным наблюдателем. Он живо откликался на поступавшие к нему из деревень жалобы солдаток и стариков, у которых война отняла их единственных кормильцев. От имени жен и родителей мобилизованных в армию крестьян Толстой не раз писал прошения «по начальству», хлопоча о возвращении многих взятых на войну «запасных» к их семьям и мирному труду.
Живя одной неразрывной жизнью со своим народом, Толстой не мог не высказать публично свое возмущение развязанной царизмом войной и выступил против нее с страстной обличительной антиправительственной статьей «Одумайтесь!». «Я никак не думал, — писал он великому князю Н. М. Романову, — чтобы эта ужасная война так подействовала на меня, как она подействовала. Я не мог не высказаться об ней и послал статью за границу, которая на днях появится и, вероятно, будет очень не одобрена в высших сферах».3
В статье «Одумайтесь!» Толстой характеризует дальневосточную войну как одно из самых страшных «злодеяний», совершенных царизмом над русским народом. Писатель с возмущением говорит о том, что войну «затеяли» «безнравственные, тщеславные люди, сидящие теперь спокойно в своих дворцах и ожидающие новой славы и новых выгод и барышей от убийства этих 50 000 ни в чем не виноватых, ничего не приобретающих своими страданиями и смертями, несчастных, обманутых русских рабочих людей».4
Писатель отчетливо сознавал и со всей убедительностью разоблачал непримиримую враждебность империалистической политики царизма жизненным интересам трудящихся масс.
Безоговорочно осуждая захватнические цели войны и тех, кто развязал ее на горе народу, Толстой вместе с тем тяжело переживал неудачи, преследовавшие русскую армию на Дальнем Востоке. «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно», — пишет он в Дневнике 31 ноября 1904 г. и добавляет: «Это патриотизм».5
Всю ответственность за потерю Порт-Артура и за другие «постыдные» «с патриотической и военной точки зрения» поражения русских войск Толстой справедливо возлагал на правящие круги, «которые затеяли» войну, посылали «на смерть десятки тысяч русских людей» и вели ее «так дурно, небрежно», «так непредвиденно, неприготовленно».6
Рисуя потрясающую картину коррупции царского правительства, обличая продажность и цинизм царских ставленников, беззастенчиво наживавшихся на войне, грабивших народ и разоблачая ложь и лицемерие верноподданнической шумихи, Толстой в своей статье «Одумайтесь!», обращаясь ко всем миролюбивым народам, спрашивал: «Да когда же это кончится? И когда же, наконец, обманутые люди опомнятся и скажут: «да идите вы, безжалостные и безбожные цари, микады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как там вас называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое, пахать, сеять, строить...»7
Толстой надеялся, что позорная для царизма, ненужная и тягостная для народа война до конца откроет глаза широким массам на «преступность» «глупого, жестокого и лживого русского правительства», убедит народ в необходимости пассивного неповиновения ему и тем самым приведет самодержавие к полному и окончательному крушению.
Вот почему Толстой придавал такое огромное значение всем случаям отказа от военной службы, от вступления в действующую армию, видя в этом начало конца насильнического строя.
Вот почему Толстой при всем своем осуждении войны был склонен видеть в ней не только «ужасное», но и «знаменательное», «чреватое огромными последствиями», «благодетельное событие», отрезвляющее сознание масс и открывающее народу перспективу освобождения от какого бы то ни было политического насилия.
II
Царизм потерпел в русско-японской войне не только военное, но и политическое поражение. Война приблизила уже давно назревавшую в России революцию, что по-своему понимал и чувствовал Толстой, видевший нарастание народного гнева и возмущения. В 1906 г. он прямо назвал войну с Японией одной из «внешних» причин революции, «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства».8
Желая окончательного крушения самодержавно-помещичьего строя, Толстой, однако, отвернулся от начавшейся в 1905 г. революции, направленной на свержение этого строя, не сочувствовал ей. С этой двойственной, противоречивой позиции Толстой воспринял и события 9 января 1905 г., ознаменовавшие начало революционной бури.
«Кровавое воскресенье» произвело на Толстого удручающее впечатление и было воспринято им как новое злодеяние царского правительства, о чем он во всеуслышание заявил в статье «Об общественном движении в России».
Но к выступлению рабочих, обратившихся к царю с политическими требованиями, Толстой отнесся крайне отрицательно. Он писал, что, по его мнению, «рабочие манифестации» представляют собой «явления искусственные, не выражающие нисколько желаний и требований русского народа».9
Та же мысль неоднократно высказывалась и аргументировалась Толстым и в публицистике и в письмах этих лет.
«Если только народ, настоящий народ, сто миллионов мужиков земледельцев своим пассивным неучастием в насилии не сделает ненужною и безвредною всю эту несерьезную, шумную раздраженно-самолюбивую ораву, мы непременно придем к военной диктатуре, и придем через великие злодейства и развращение, которые уже начались»,10 — утверждал Толстой в письме к В. В. Стасову. Он резко осуждает все виды и формы политической борьбы с царизмом, в том числе даже и мирные выступления рабочего класса с политическими требованиями. Когда же эти выступления стали принимать все более массовый, активный и вооруженный характер и, охватив почти все крупные промышленные центры России, подняли на революционный штурм самодержавно-помещичьего строя крестьянские массы, Толстой усмотрел во всем этом лишь «братоубийственные насилия», не только не приближающие, но и отдаляющие час народного освобождения.
