¹Написано: въ поле

² Евангелие от Луки, гл. 17, ст. 5—10.

³Зачеркнуто: чѣмъ оно

⁴Зачеркнуто: не стоющ

⁵ Евангелие от Луки гл. 17, ст. 10: «Так и вы, когда исполните все, повеленное вам, говорите: мы рабы, ничего не стоющие; потому что сделали, чтб должны были сделать».

⁶Зачеркнуто: этой

⁷Зачеркнуто: было

⁸ Тщательно вымараны три с половиной строчки. Следующая фраза видимо относится к этим вымаранным строкам.

1889 г. Декабря 31 (?). Я. П.

Получилъ ваше письмо. Въ томъ, что вы говорите мнѣ, очень много есть справедливаго, и я радъ всегда совѣту отъ васъ. — Я Стаховича¹ просилъ заѣхать къ вамъ и сказать, что я очень желаю видѣть ваши и Ив[ана] Ив[ановича] отмѣтки въ моей повѣсти. Непремѣнно воспользуюсь ими. Берклея я знаю, и его взглядъ очень мнѣ близокъ.² Нынче я кончилъ читать книгу Минскаго «При свѣтѣ совѣсти».³ Это замѣчательная книга. Первая часть необыкновенно сильна, и тамъ есть много мѣстъ поразительныхъ по силѣ, искренности и красотѣ выраженія. Я чувствую кромѣ того родственность взглядовъ съ собою. — Но конецъ о меонахъ это что то ужасное по нелѣпости. Хорошо бы познакомиться съ Минскимъ, если онъ въ Петербургѣ, вамъ и Ив[ану] Ив[ановичу]. Онъ извѣстный и прекрасный поэтъ. Его есть чудесныя вещи. Мнѣ кажется, что ему можно бы помочь. Разумѣется, для этого первое и главное уваженіе и любовь къ нему, к[оторыя] онъ заслуживаетъ не только, какъ всякій человѣкъ, но какъ человѣкъ съ горячимъ сердцемъ и глубокимъ умомъ. — Онъ должно быть страшно самолюбивъ.

Ошибка его, какъ и всей многорѣчивой и праздной философии, въ томъ, что онъ разсуждаетъ о томъ, чтó есть міръ и начало его и т. п., тогда какъ этого⁴ такъ же мало нужно знать, какъ и то, сколько пуговицъ на жилетѣ вашего дворника; нужно знать одно, какъ мнѣ жить? Не то нужно узнать, есть ли у меня свобода воли или нѣтъ, а то, какъ употреблять ту силу, к[оторую] я сознаю, какъ свободу воли. Онъ и другіе скажутъ, что для этого нужно прежде узнать съ помощью Аристотеля,⁵ Канта,⁶ Минскаго, чтò такое этотъ міръ и чтò такое я? Но это неправда, это хитрый и коварный софизмъ лѣниваго раба, какъ тотъ мальчикъ, к[оторый] мнѣ хвалился, что умѣетъ уже складывать, но к[оторый], когда я спросилъ его, чтобы онъ сложилъ слово лапа, сталъ спрашивать меня, какая лапа, собачья или волчья? — Чтó такое міръ и мы въ немъ?, не дано намъ знать даже если мы⁷ полжизни посвятимъ на изученіе всего, чтó писано объ этомъ; то же, чтó намъ надо дѣлать, мы всегда знаемъ, какъ только хотимъ это знать. Дѣлать то или другое вѣдь надо сейчасъ и Аристотелю и мужику, и всѣмъ, и некогда дожидаться, пока я узнаю, чтò такое міръ (если бы даже можно б[ыло] это узнать): и потому всѣмъ намъ дана возможность знать, чтó надо дѣлать, и въ нашей совѣсти, и в ъясномъ, понятномъ и несомнѣнномъ ученіи истины — для меня Христа. Вотъ съ этой стороны я бы желалъ помочь ему, желалъ бы на эту сторону обратить его вниманіе. А человѣкъ это необычайной силы. Привѣтъ Ив[ану] Ив[ановичу], Галѣ, всѣмъ друзьямъ.

Л. Толстой.

Напишите мнѣ все, что узнаете о Минскомъ.⁸

Полностью публикуется впервые. Отрывки напечатаны в ТЕ 1913, стр: 83. На подлиннике надпись черным карандашом рукой Черткова: «Я. П. 30 Дек. 89 № 242». В Дневнике Толстого от 31 декабря 1889 год. сделана общая запись за три дня (29—31 декабря), в которой упоминается: «получил письмо еще от Чертк[ова]». Слово «еще» указывает, что Толстой имеет в виду письмо, которое Чертков написал вскоре после своего письма, являющегося ответом на открытку Толстого от 21 декабря. Оба эти письма не датированы. В письме, написанном в ответ на открытку от 21 декабря, Чертков пишет, что открытка получена «вчера». Петербургский почтовый штемпель на открытке 24 декабря. Следовательно это письмо Черткова может быть датировано 25 декабря 1889 года. Следующее письмо, вероятно, было написано не ранее 26-го и не позднее 29 декабря 1889 года. В письме к Бирюкову от 31 декабря Толстой пишет, что он «нынче» кончил читать книгу Н. М. Минского «При свете совести». Так как в комментируемом письме Толстой пишет об этом же Черткову, то, повидимому, это письмо должно быть датировано 31 декабря.

В письме от 25 декабря 1889 г. Чертков писал: «Поблагодарите за меня Машу за переписанный ее рукой экземпляр вашей последней повести, который я на этих днях получил. Мы по нем все прочли эту вещь теперь, т. е. и Ваня, и Галя, и я. Впечатление получается потрясающее и благодетельное. Кроме нескольких фактических неточностей, проскочивших должно быть при обработке повести, мы все трое заметили в рассказе вдовца некоторые рассудочные отступления, прекрасные по своей мысли, но совсем не вяжущиеся с типом и состоянием рассказчика, и потому несколько нарушающие силу и цельность впечатления. Эти места было бы очень легко выделить: они даже по форме изложения выпрашиваются вон из монолога. Если хотите, мы вам вернем наш экземпляр с отмеченными этими местами. Именно потому, что места эти важны по своему содержанию, жаль, что они попадаются в таких местах, где даже совсем нейтральный читатель невольно поражается некоторою кажущеюся их искусственностью в устах рассказчика, который не мог их высказать в такую минуту и в такой форме. Мне как-то пришлось упомянуть кому-то о том, что повесть эта не вполне кончена, что вы хотите написать к ней маленькое послесловие, и теперь по тому, как люди боятся этого послесловия, я вижу, как оно в действительности нужно. Покажи людям какое-нибудь ужасное, гибельное условие жизни их — они признают справедливость твоих слов: «Это ужасно, но это так», говорят они. Но намекни этим же самым людям на какое-нибудь, хотя бы только предполагаемое, средство для избавления или уменьшения этого бедствия, — если средство это сопряжено для них с воздержанием от какой-нибудь привычной слабости, — они тотчас же возмутятся и будут всеми ухищрениями своего ума затмевать очевидность и отстранять обязательность для себя предлагаемого вами средства. Только люди, стремящиеся к истине, радуются всякому указанию, облегчающему их борьбу со злом в самих себе. И вот для таких-то читателей ваших очень важно, чтобы вы написали хотя бы коротенькое, но ясное послесловие, примиряющее и сводящее к единству все выраженные в разных местах отрывочные ваши мысли о брачной жизни…

«У меня есть к вам, Л[ев] Н[иколаевич], большая просьба. Пожалуйста, исполните ее если только возможно: у вас где-то записано много тем для предполагавшихся рассказов. Если этой записи у вас нет, то вы, наверное, и так помните. Когда вам доведется художественно с полной силой и вниманием изложить эти рассказы, ведь совсем неизвестно. Можно только с полной уверенностью сказать, что вы уже никак не успеете изложить в обработанном виде все эти напрашивавшиеся в разное время рассказы. Так вот, просьба моя состоит в том, чтобы вы от времени до времени уделяли часика два для изложения в письме ко мне общего содержания некоторых из этих рассказов в совершенно необработанной форме, т. е. просто так, как вы устно рассказали бы их, — просто, как сразу напишется. Я не дам никакого хода этим черновым изложениям, покуда их не накопится некоторое количество. Тогда я их спишу для вас набело и верну вам обратно для просмотра. Вы увидите, что некоторые из них потребуют самой незначительной отделки, а другие, которые вас больше захватят, вы обработаете столько, сколько почувствуете потребность. Уверяю вас, что это будет хорошо. Вы, по крайней мере, не удержите внутри себя громадный накопившийся капитал, очень нужный людям, хотя бы в сыром виде, но который нам не достанется, если вы будете писать, только так тщательно отделывая, как вы делали до сих пор». В письме от 26—29 декабря 1889 г. Чертков писал: «Мне недавно попалась книжка об одном давнишнем английском философе Berkley, и я удивился найти у него мысли, совсем схожие с некоторыми моими за последнее время. Посылаю вам маленькую выписку из его мыслей — точь в точь то самое, как мне представляется видимый мир. Мне представляется, и он говорит то же самое, что наше земное существование не есть, в сущности, нечто реальное в истинном смысле слова, но — напротив того — как бы только условный знак, посредством которого мы можем в области времени и пространства примерно выражать нашу истинную сущность духовным общением друг с другом и взаимною любовною деятельностью. И действительно, мы ведь друг друга, самую сущность друг друга, никогда не видим, не слышим, не осязаем никакими из наших чувств. Мы имеем дело только со знаками, за которыми подразумеваем, духовно сознаем сущность один другого. Например, мы с вами никогда друг друга не видели. Я видел ваше тело, слышал то сочетание звуков, издаваемых им, которое называется речью, видел ту же речь, изображенную значками на бумаге, но всё это было не вы сами. А между тем реально для меня из всего этого только вы сами, который, однако, во всем этом не вмещается. То же и с богом. Он в сущности так же, и еще более, реален для меня, чем всякий человек, самый родной по духу, и потому более реален, что он говорит со мною, входит в общение со мною через большее количество внешних материальных значков (не говоря уже о моем внутреннем сознании единения с ним, которое я испытываю также и по отношению к наиболее родственным мне человеческим душам). Впрочем, я чувствую, что я слабо выражаю то, что сейчас сознаю в этой области. А это ясное указание на то, что сознание это требует от меня не словесного, а какого-нибудь иного внешнего проявления».