¹²Поразительно еще то, что это несоотвѣтствіе сознанія и жизни, к[оторое] такъ смущаетъ многихъ, всегда у всѣхъ людей одно и то же: у самаго святаго и самаго грѣшнаго человѣка. По себѣ я, по крайней мѣрѣ, знаю, что въ свѣтлыя минуты сознанія на всякой точкѣ моего пути жизни несоотвѣтствіе и недовольство собой было одно и то же постоянное. Я не чувствовалъ его только тогда, когда опускался нравственно. Стало быть это не нѣчто особенное, а свойство истинной человѣч[еской] жизни. — Да, дьяволу нельзя сказать разумнымъ людямъ, кот[орые] грѣшатъ и знаютъ это, дьяволу нельзя сказать: вы совсѣмъ не грѣшите, убивая, блудя и т. п. Продолжайте жить такъ, вамъ и всѣмъ будетъ хорошо. Люди не повѣрятъ. Вотъ онъ и придумываетъ такой обходъ, при к[оторомъ] выходило бы то же самое, т. е. чтобы люди, грѣша, вѣрили бы, что они не грѣшатъ, а купались бы въ своихъ грѣхахъ, не замѣчая ихъ, вотъ онъ и говоритъ имъ: положимъ, что жизнь ваша — такая, которая не приведетъ всѣхъ¹³ къ добру и можетъ быть названа грѣховной. Положимъ, что вы грѣшите, живя такъ, какъ вы живете, но¹⁴ вѣдь безъ грѣха вы жить не можете, а между тѣмъ сознаніе грѣха слишкомъ тяжело, и Богъ не могъ хотѣть того, чтобы вы мучались постоянно этимъ сознаніемъ, и потому онъ далъ средство освобожденія отъ этаго сознанія. Средство это — жертвы, к[оторыя] вы приносите, или зa васъ приносятъ, вообще искупительная жертва.

Мы такъ давно пріучены къ этому, такъ съ молокомъ всосалось намъ это представленіе о жизни такой, въ которой мы¹⁵ можемъ быть спокойны и довольны собой, что то самое естественное неизбѣжное состояніе живой души человѣческой, въ к[оторомъ] мы чувствуемъ, что мы стремимся отъ худшаго къ лучшему, т. е. несоотвѣтствія жизни съ сознаніемъ, представляется намъ чѣмъ-то исключительнымъ

Я себѣ часто представлялъ героя исторіи, к[оторую] хотѣлось бы написать: человѣкъ, воспитанный, положимъ, въ кружкѣ революціонеровъ, сначала революціонеръ, потомъ народникъ, соціалистъ, православный, монахъ на Афонѣ, потомъ атеистъ, семьянинъ, потомъ духоборецъ. Все начинаетъ, все бросаетъ, не кончая, люди надъ нимъ смѣются. Ничего онъ не сдѣлалъ и безвѣстно помираетъ, гдѣ нибудь въ больницѣ. И умирая, думаетъ, что онъ даромъ погубилъ свою жизнь. А онъ то — святой.

3-е сомнѣнье о томъ, что все, чтó вы думаете и чувствуете о вѣчной жизни, не есть ли плодъ безсознательнаго самообмана, вытекающего изъ страха передъ призрачностью жизни? Вы пишете, что не можете ясно высказать этого состоянія. Его и нельзя высказать. Это состояніе есть только признакъ чего то недодѣлавшагося въ душѣ.

Вѣдь если нѣтъ ничего, надо жить и веселиться; но вы не можете больше этаго. Если все это злой обманъ, призракъ, то надо застрѣлиться¹⁶ или молчать. Вы тоже не можете этаго. Если же есть Богъ, то надо откинуть, порвать все то, чтó раздѣляетъ насъ съ Нимъ. То, что вы и дѣлаете и сдѣлаете. Опять ужасная уловка дьявола, это легкомысленная, ни на чемъ не основанная, ложная вѣра въ будущую, а не въ вѣчную жизнь. Я думаю, что если бы не было ложнаго ученія о будущей жизни, никто никогда не усумнился бы въ вѣчной жизни, той, про к[оторую] вамъ такъ ясно сказала Оля, такъ несомнѣнно жившая ею. Опять дьяволу никакъ нельзя сказать, что вѣчной жизни нѣтъ, когда только есть одна вѣчная жизнь, и другой никакой мы знать не можемъ, и Оля живетъ ею. Опять онъ придумываетъ штуку:¹⁷ плотская смерть — это переходъ черезъ рѣку, пропасть, на другой берегъ. Переходъ несомнѣнно твердый, прямо на пути, и нельзя ни миновать его, ни усумниться въ прочности его и въ томъ, что онъ ведетъ къ благу. И вотъ дьяволъ надстраиваетъ мостъ, к[оторый] кончается обрывомъ, ведетъ совсѣмъ не туда, куда надо, и заводитъ людей туда подъ предлогомъ, что по его мосту легче перейти. И стоя на его мосту и видя передъ собой пропасть, вѣришь, что нѣтъ жизни.¹⁸ Я это испыталъ. Не вѣрьте ему. Если есть сомнѣніе, то только п[отому], ч[то] вы хорошенько не разувѣрились въ жизни будущей личности. Это его, дьяволовъ, обманъ. Жизнь вѣчная — какъ балонъ. Газъ — это не наша сила, а Божья, к[оторая] тянетъ кверху, веревки, привязывающіе — это заблужденья, а балластъ это пристрастія, своя воля, а не божья. Если привязь перерѣзана, то держитъ балластъ. На сколько его выбросимъ, на столько полетимъ.

Напечатано (без первых двух фраз) в «Листках Свободного Слова», под ред. В. Черткова Purleigh, England. 1899, 2, стр. 48—52. Полностью, но с перестановкой некоторых мест, с пропусками и изменением отдельных слов напечатано в журнале «Искусство и печатное дело» 1910, 12, стр. 518—521. Подлинник на двух листках почтовой бумаги, убористо исписанных с помарками и вставками. На подлиннике надпись черным карандашом рукой Черткова: «Я. П. 30 сент. 89, № 232». В Дневнике Толстого имеются записи: от 25 сентября — «Письмо от Чертк[ова] трогательное». От 26 сентября 1889 г. — «Ответил длинным письмом». В ближайшие к этому числу дни нет записей, нет указаний о письмах Черткову, а о дне 30-го сентября есть запись: вспоминаю, что было, и не могу вспомнить, чувствую, что ничего не было». Если бы комментируемое письмо, одно из самых больших в переписке Толстого с Чертковым, было бы написано 30-го, Толстой, вероятно, не мог бы записать, что в этот день «ничего не было». Надо думать, что запись от 26 сентября относится к этому письму, тем более, что некоторые мысли этого письма Толстой вспоминает в Дневнике от 28 сентября и отмечает, что их «писал Ч[ерткову]».

Толстой отвечает Черткову, повидимому, на недатированное письмо, которое могло быть получено в Ясной поляне 25 сентября. В этом письме Чертков писал: «Нет, Лев Николаевич, во мне что-то совсем не то, нет во мне мира душевного, нет той уверенности в истинности своего понимания истины, которая, как мне представляется, одна может дать полное успокоение и равновесие в области своего мировоззрения. Слишком многого я еще не понимаю, слишком много темного вокруг, начиная с того, что вот тут сейчас зa смертью, подходящей ко мне и ко всем, кого я люблю. Правда, я люблю еще и бога, для которого нет смерти, который есть и для которого одного стоит жить. Но мое отношение к нему слишком еще неопределенное для меня, слишком мало я его сознаю, слишком много у меня сомнений для равновесия. Сомнения вроде, например, таких: чувство и рассудок говорят мне и постоянно подтверждают, что тот или другой близко знакомый мне человек, если не сам дьявол, которого лично нет, то — самый систематический и успешный его служитель, какого я когда-либо встречал. А другое сознание, полученное мною как-будто от бога, говорит мне, что так думать о человеке не следует, нельзя, не ошибаясь, потому что в каждом — искра божия. То же самое и во многом другом. Например, — в самом себе я вижу, в себе понимание того, что истинно хорошо, такое светлое понимание, какое в настоящее время, хотя бы во всей России — у очень немногих, всего в своей цельности много-много, если у нескольких десятков людей. И рядом с этим я вижу, что я и мои дела так же скверны, как у большинства людей, и даже, кажется, хуже, чем у большинства. Я знаю нескольких людей, например, Ивана Ивановича, Пошу, Колечку Ге, вас и еще десяток других, у которых доброкачественность жизни как-будто соответствует, не равняется, конечно, но соответствует их разумению. И очень я рад за вас, зa эту маленькую группу знакомых мне людей и счастлив тем, что вижу, что у вас есть мир и вы радостны и счастливы. Но почему мое разумение не спасает меня не только от скверны моей, но даже не спасает от страха, тревоги, сомнений, не дает ни силы для служения людям, не дает мне забвенья моей личности, — не возбуждает во мне доброты, любви, жалости — этого я не понимаю. Опять таки не могу примирять этого противоречия. Еще противоречие: прилагаемое воспоминание о своей дочери, о нашем с Галей ребенке, или, вернее, об этой дивной подробности божьей, как вы выразились в одном письме к Русанову, прилагаемое воспоминание я записал под свежим впечатлением, и оно до сих пор выражает то, что я чувствую по отношению к Олюсе (несмотря на неловкую вычурность изложения) и рядом с этим я чувствую, что мне надо делать напряжение, усилие над собою, чтобы иметь уверенность чего-либо зa гробом. А раз приходится делать усилие, то не может ли это быть инстинктивного и бессознательною уловкою для уменьшения своего собственного личного страдания и для отвращения от себя приближающегося внутреннего отчаяния перед призрачностью жизни на земле — не знаю, как выразиться; но я думаю, что вы понимаете, что я хочу сказать. Мне жаль, что пишу вам так безотрадно. Но пишу это только потому, что верю, что вы достаточно сами то сильны духом, чтобы не страдать от моей слабости и несостоятельности. Прилагаемый листок, пожалуйста, верните мне через Машу, потому что я дал его моей матери, которая им очень дорожит».