Я поставленъ въ ужасное положеніе. Самое простое, естественное для меня было бы высказать злодѣямъ, называющимъ себя правителями, всю ихъ преступность, всю мерзость ихъ, все то отвращеніе, которое они вызываютъ теперь во всѣхъ лучшихъ людяхъ и которое будетъ въ будущемъ общимъ сужденіемъ о нихъ, какъ о Пугачевыхъ, Стенькахъ Разиныхъ, Маратахъ и т. п. Самое естественное было бы то, чтобы я высказалъ имъ это, и они также, какъ они поступаютъ со всѣми обличающими ихъ, послали бы ко мнѣ своихъ одуренныхъ, подкупленныхъ служителей, которые схватили бы меня, посадили бы въ тюрьму, потомъ сыграли бы надо мной ту мерзкую комедію, которая у нихъ называется судомъ, потомъ сослали на каторгу, избавивъ меня отъ того свободнаго положенія, которое среди тѣхъ ужасовъ, которые совершаются кругомъ меня, такъ невыносимо тяжело мнѣ.

И я дѣлалъ все то, что я могъ, для того чтобы достигнуть этой цѣли. Можетъ быть, если бы я участвовалъ въ убійствѣ, я бы достигъ этого. Но этого я не могу. Все же, чтò⁵⁰ дѣлаю противъ нихъ, называю ихъ царя самымъ отвратительнымъ существомъ, безсовѣстнымъ убійцей, всѣ ихъ законы божьи и государственные гнусными обманами, всѣхъ ихъ министровъ, генераловъ жалкими рабами и наемными убійцами, все это мнѣ проходитъ даромъ, и я остаюсь жить среди теперешнего общества, основаннаго на самыхъ гадкихъ преступленіяхъ, невольно чувствуя себя солидарнымъ съ ними. Ставитъ меня въ это положеніе отчасти мой возрастъ, главное же та пошлая извѣстность, которая меня постигла, благодаря глупымъ пустымъ побасенкамъ, которыми я когда-то забавлялся и забавлялъ людей.

Въ этомъ трагизмъ моего положенія: они не берутъ и не казнятъ меня, а если они не казнятъ меня, то я мучаюсь гораздо хуже всякой казни тѣмъ положеніемъ участія въ ихъ гадостяхъ, въ которомъ я нахожусь. Остается мнѣ одно: всѣми силами стараться заставить ихъ вывести меня изъ этого положенія. Это я и дѣлаю этимъ разсказомъ и буду дѣлать. Буду дѣлать тѣмъ болѣе, что то, что можетъ заставить ихъ взять меня, вмѣстѣ съ тѣмъ и достигаетъ другой цѣли: ихъ обличенія.

Вѣдь лучше вѣрить въ Перуна, въ кого хотите, но только точно вѣрить, чѣмъ утверждать, что вѣришь въ какого то Христа, изъ ученія котораго намъ важнѣе и памятнѣе всего того, что онъ сказалъ, то, что есть два меча, довольно, и что какъ добрый урядникъ взялъ кнутъ и сталъ стегать имъ кого попало и теперь еще новое драгоцѣнное для разбойниковъ изрѣченіе то, что онъ нетолько не отрицалъ убійства, но упрекалъ людей за то, что они не примѣняютъ его.

казалось бы торжественное выраженіе негодованія передъ такимъ сквернымъ надругательствомъ надъ всѣмъ, что всегда было и есть святого для человѣка, казалось бы также странно и даже смѣшно какъ торжественное заявленіе негодованія передъ всенародно совершаемымъ мужеложствомъ или изнасилованіемъ дѣтей. На такіе поступки и на совершителей ихъ можно смотрѣть только съ отвращеніемъ, ужасомъ и состраданіемъ, а никакъ не заявлять имъ, что они дурно поступаютъ, и доказывать имъ неприличіе такихъ поступковъ.

Жизнь можетъ итти болѣе или менѣе порядочно въ Китаѣ, въ Японіи, въ магометанскихъ странахъ, тамъ есть <хоть какая нибудь> религія, ученiе жизни, въ которое вѣрятъ люди. У насъ нѣтъ никакого, если не считать того грубаго полуидолопоклонническаго вѣрованія, которое доживаетъ свои послѣднія времена въ безграмотномъ народѣ.

Ставитъ меня въ это положеніе отчасти мой возрастъ. По ихъ законамъ можно вѣшать женщинъ, дѣтей, но почему нельзя вѣшать людей, достигшихъ 80 лѣтъ?

Въ Сициліи землетрясеніе совершилось, у насъ оно готовится. — Тамъ люди ничего не могли сдѣлать. Здѣсь же все въ насъ самихъ.

Неужели мы не опомнимся?

Новое кощунство, совершенное Г-номъ С-номъ, дастъ имъ новый козырь въ руки и еще дѣлаетъ казалось бы самое невозможное, дѣлаетъ изъ ученія Христа учені[е] ненависти, злобы, всяческаго разврата.

Не могу молчать я главное потому что меня не ссылаютъ, не сажаютъ въ тюрьму, <не высылаютъ,> вообще не дѣлаютъ надо мной тѣхъ насилій, которыя дѣлаютъ надъ моими друзьями и часто именно за мои книги. Меня это ставитъ въ такое исключительное положеніе, при которомъ я чувствую себя обязаннымъ не переставая говорить, обличать тѣхъ⁵¹ людей, которые все смѣлѣе совершаютъ свои злодѣянія, чувствую себя обязаннымъ обличать ихъ до тѣхъ поръ пока они не поставятъ меня тѣмъ или инымъ способомъ въ невозможность обличать ихъ.

Одно, на что я могу надѣяться, чтобы избавиться отъ тяжести моего положенія, это то, что они — какъ это свойственно ихъ дѣятельности, подошлютъ тайныхъ убійцъ, чтобы прекратить всетаки хоть немножко непріятные имъ мои вопли. До тѣхъ поръ, пока это не случилось,⁵² я не перестану кричать, писать, печатать гдѣ могу, въ тайныхъ типографіяхъ и за границей все о томъ же и о томъ же. Съ этой цѣлью я и началъ письменную работу, которая должна была обличить всю преступность дѣятельности вѣшателей, но не успѣлъ кончить, когда это письмо студента съ вырѣзкой статьи С-на заставило меня, отложивъ ту работу, высказать сейчасъ же <то, что считаю нужнымъ> по случаю этой поразительной статьи, съ особенной яркостью выставляющей сущность того ужаснаго положенія, въ которомъ находятся въ наше время люди такъ называемаго христіанскаго міра.

Оно и не могло быть иначе. Какъ ни старались и древніе и новые богословы, (въ томъ числѣ и Г-нъ С-нъ превосходя въ дерзости, наглости и безсовѣстности всѣхъ своихъ предшественниковъ), несовмѣстимое остается несовмѣстимымъ.

Послѣ напечатанія <этого кощунства> статьи Г-на С-на въ Новомъ Времени прошло 5 дней и ни въ одной газетѣ не было даже упоминанія объ этомъ ужасномъ кощунствѣ. Нѣтъ болѣе явнаго доказательства полнаго отсутствія какого бы то ни было религіознаго чувства въ нашемъ обществѣ.

Еще яснѣе это выражается въ печати.

Мало этого ученая профессорская Московская газета, возражая на мою статью о присоединеніи къ Австріи Босніи и Герцеговины, гдѣ я говорю о непротивленіи, не находитъ ничего лучшаго въ защитѣ насилія какъ то самое <ложное> толкованіе мѣста объ изгнаніи изъ храма, которое употребляется для своихъ цѣлей всѣми насильниками другъ противъ друга.

и что хуже, чѣмъ отсутствіе ея — притворствѣ или самообманѣ однихъ, что она есть у нихъ такая, которую разъясняютъ имъ разные Антоніи и Столыпины, и другихъ, что они знаютъ такую науку, при которой не нужно никакой религіи, а стоитъ только справляться по послѣднимъ европейскимъ книжкамъ и событіямъ и тоже самое думать и дѣлать у насъ.

Да, одно и одно хотѣлось бы сказать всѣмъ какъ разрѣшающимъ, поощряющимъ и предписывающимъ убійства разнымъ — Гершельманамъ, Столыпинымъ, Романовымъ, а также и всѣмъ и разрѣшающимъ и совершающимъ убійства революціонерамъ, въ особенности тѣмъ жалкимъ, губящимъ свои души людямъ, которые, не понимая того, что они дѣлаютъ, страшно выговорить, торжественно, не скрывая этого, но какъ будто гордясь этимъ, въ Думѣ или въ своихъ революціонныхъ фракціяхъ, бюро, комитетахъ оправдываютъ, предписываютъ, восхваляютъ убійства, и что хуже всего какъ Г-нъ С-нъ оправдываетъ его Евангеліемъ. Хотѣлось бы сказать одно короткое относящееся къ каждому, кто бы онъ ни.былъ, человѣку разсужденіе, опроверженіе котораго я никогда не слыхалъ и никогда не услышу, потому что оно невозможно, а между тѣмъ разсужденіе это таково, что разрѣшаетъ всѣ кажущіеся столь неразрѣшимыми и всѣ мучающіе насъ, производящіе такіе ужасы, страданія, вопросы. Разсужденіе это слѣдующее: