Проснулся Митрій по привычкѣ до зари. И такъ и ахнулъ, вспомнивъ про вчерашнее, какъ бился меринъ, скакивалъ, падалъ, и какъ нѣтъ лошади, осталось только четыре рубля восемь гривенъ за шкуру. Онъ поднялся, оправилъ портки, вышелъ сначала на дворъ, а потомъ вошелъ въ избу. Изба вся кривая, грязная, черная, ужъ топилась. Баба одной рукой подкладывала солому въ печь, другой держала дѣвку у выставленной изъ грязной рубахи отвислой груди.

Митрій перекрестился три раза на уголъ и проговорилъ не имѣющія никакого смысла слова, которыя онъ называлъ Троицей, Богородицей, Вѣрую и Отче.

— Что жъ воды нѣтъ?

— Пошла дѣвка. Я чай, принесла. Что жъ пойдешь въ Угрюмую къ барину?

— Да, надо итти.

Онъ закашлялся отъ дыма и, захвативъ съ лавки тряпку, вышелъ въ сѣни. Дѣвка только что принесла воду. Митрій досталъ воды изъ ведра, забралъ въ ротъ и полилъ руки, еще забралъ въ ротъ и лицо обмылъ, обтерся тряпкой и пальцами разодралъ и пригладилъ волосы на головѣ и курчавую бороду и вышелъ въ дверь. По улицѣ шла къ нему дѣвчонка лѣтъ десяти, въ одной грязной рубашонкѣ.

— Здорово, дядя Митрій. Велѣли приходить молотить.

— Ладно, приду, — сказалъ Митрій.

Онъ понялъ, что Калушкины, такіе же, почитай, бѣдняки, какъ и онъ самъ, звали отмолачивать за то, что на прошлой недѣлѣ у него работали на наемной конной молотилкѣ.

— Ладно, приду, скажи въ завтракъ приду. Надо въ Угрюмую сходить.

И Митрій вошелъ въ избу, досталъ онучи, лапти, обулся и пошелъ къ барину. Получивъ три рубля отъ Александра Ивановича и столько же отъ Николая Петровича, онъ вернулся домой, отдалъ деньги бабѣ и, захвативъ лопату и грабли, пошелъ.

У Калушкиныхъ молотилка уже давно равномѣрно гудѣла, только изрѣдка заминаясь отъ застревавшей соломы. Кругомъ погоняльщика ходили худыя лошади, натягивая постромки. Погоняльщикъ однимъ и тѣмъ же голосомъ покрикивалъ на нихъ: «Ну вы миленькія. Но-но». Однѣ бабы развязывали снопы, другія сгребали солому и колосъ, третьи бабы и мужики собирали большія охапки соломы и подавали ихъ мужику на ометъ. Работа кипѣла. На огородѣ, мимо котораго проходилъ Митрій, босая въ одной рубашонкѣ дѣвочка руками выкапывала и собирала въ плетушку картошку.

— A дѣдъ гдѣ? — спросилъ Митрій.

— На гумнѣ дѣдъ.

Митрій прошелъ на гумно и тотчасъ же встулилъ въ работу. Старикъ хозяинъ зналъ горе Митрія. Онъ, поздоровавшись съ нимъ, указалъ, куда становиться — къ омету подавать солому.

Митрій раздѣлся, свернулъ и положилъ къ сторонкѣ свой прорванный кафтанъ подъ плетень, а самъ особенно усердно взялся за работу, набирая вилами солому и вскидывая ее на ометъ. Работа безъ перерыва шла такъ до обѣда. Пѣтухи ужъ раза три перекликнулись, но имъ не то что не вѣрили, но не слышали ихъ за работой и переговорами о работѣ. Но вотъ съ барскаго гумна за три версты послышался свистокъ паровой молотилки. И тутъ же подошелъ къ гумну хозяинъ, высокій восьмидесятилѣтній еще прямой старикъ Масей.

— Что ж, шабашь, — сказалъ онъ, подходя къ погоняльщику. Обѣдать.

Еще живѣй пошла работа. Въ мигъ убрали солому того, что было вымолочено, на ометъ и очистили зерно съ мякиной на току отъ колоса, и пошли въ избу.

Изба топилась тоже по-черному, но была ужъ прибрана, и вокругъ стола стояли лавки, такъ что весь народъ, помолившись на иконы — всѣхъ было безъ хозяевъ девять человѣкъ, [сѣлъ]. Похлебка съ хлѣбомъ, картошка вареная съ квасомъ.

Во время обѣда въ избу вошелъ нищій безрукій, съ мѣшкомъ за плечами и съ большимъ костылемъ.

— Миръ дому сему. Хлѣбъ да соль. Подайте Христа ради.

— Богъ подастъ, — сказала хозяйка, уже старуха, невѣстка старикова, — не взыщи.

Старикъ стоялъ у двери въ чуланъ.

— Отрѣжь, Марфа. Нехорошо.

— Я только гадаю, какъ бы хватило.

— Охъ, нехорошо, Марфа. Богъ велить пополамъ дѣлить. Отрѣжь.

Марфа послушалась. Нищій ушелъ. Молотильщики встали, помолились, поблагодарили хозяевъ и пошли отдохнуть.

Митрій не ложился, a сбѣгалъ къ лавочнику купить табаку. Страсть курить хотѣлось. И покуда покалякалъ съ Деменскимъ мужикомъ, разспросилъ о цѣнахъ на скотъ. Не миновать было продавать корову. И когда вернулся, ужъ люди становились опять на работу. Такъ шла работа до вечера.

————

И вотъ среди этихъ забитыхъ, обманутыхъ, ограбленныхъ и ограбляемыхъ, развращаемыхъ, медленно убиваемыхъ недостаточной пищей и сверхсильной работой, среди нихъ на каждомъ шагу своей праздной, мерзкой жизни, прямо непосредственно пользуясь сверхсильнымъ, унизительнымъ трудомъ этихъ рабовъ, не говорю ужъ о трудахъ техъ милліоновъ рабовъ фабричныхъ, унизительными трудами которыхъ, самоварами, серебромъ, экипажами, машинами и пр. пр., которыми они пользуются, среди нихъ живутъ спокойно люди, считающіе себя одни христіанами, другіе — настолько просвѣщенными, что имъ не нужно уже христіанство или какая бы то ни было другая религія, настолько выше ея они считаютъ себя. И живутъ среди этихъ ужасовъ, видя и не видя ихъ, спокойно доживающіе свой вѣкъ, часто добрые по сердцу старики, старухи, молодые люди, матери, дѣти, несчастный, развращаемый, приготовляемыя къ нравственной слѣпотѣ дѣти. —

Вотъ старикъ владѣтель тысячъ десятинъ, холостякъ, всю жизнь прожившій въ праздности, обжорствѣ и блудѣ, который, читая статьи Новаго Времени, удивляется на неразумность правительства, допускающаго Евреевъ въ университеты. Вотъ гость его, бывшій губернаторъ, съ оставленнымъ окладомъ Сенаторъ, который читаетъ съ одобреніемъ свѣдѣнія о собраніи юристовъ, признавшихъ необходимость смертной казни. Вотъ противникъ ихъ Н. П., читающій Русскія Вѣдомости, удивляющiйся на слѣпоту правительства, допускающаго союзъ Русскаго Народа, и.........

Вотъ милая, добрая мать дѣвочки, читающая ей исторію собаки Фукса, пожалѣвшаго кроликовъ. И вотъ эта милая дѣвочка, которая видитъ на гуляньи босыхъ, голодныхъ, грызущихъ зеленую падаль яблоки и привыкающая видѣть въ этихъ дѣтяхъ не себя, а что-то въ родѣ обстановки, пейзажа.

Отчего это?

Живу въ деревнѣ, у <богатаго> владѣльца болѣе тысячи десятинъ земли. <Возвращаюсь съ прогулки черезъ деревню. Утромъ лакей въ туфляхъ, чтобы не шумѣть, въ бѣломъ фартук во всю грудь, убралъ мою комнату, подалъ отдѣльно дѣтямъ и всѣмъ домашнимъ⁴⁹ на балконѣ среди цвѣтовъ и передъ клумбами цвѣтовъ, мнѣ же отдѣльно принесъ кофе съ молокомъ, два сорта сухариковъ домашнихъ и англійскихъ. Я <напился кофе> умылся душистымъ мыломъ, утерся двумя полотенцами, вычистилъ ногти, разчесалъ бороду двумя щетками, голову частымъ гребнемъ, надѣлъ вычищенные для меня сапоги и одежду и пошелъ въ паркъ.>

<пошелъ въ хату, перекстился и никакой не сказалъ молитвы, потому что никакой не зналъ. Баба уже встала и топила печку. Изба была полна дыма (изба топилась по черному)>

слушалъ Варю Панину въ грамофонѣ. Снявъ золотыя очки, снялъ платье, надѣлъ ночную рубашку. Легъ онъ поздно — золотые часы показывали 12

————

Не могу молчать, и не могу и не могу. Никто не слушаетъ того, что я кричу, о чемъ умоляю людей, но я всетаки не перестаю и не перестану обличать, кричать, умолять все объ одномъ и томъ же до послѣдней минуты моей жизни, которой такъ немного осталось. Умирая буду умолять о томъ же. О томъ же пишу въ другой формѣ только, чтобы хоть какъ нибудь дать выходъ тому смѣшанному, мучительному чувству: состраданія, стыда, недоумѣнія, ужаса, и, страшно сказать, негодованія, доходящаго иногда до ненависти, которое я не могу не признавать законнымъ, потому что знаю, что оно вызывается во мнѣ высшей духовной силой, знаю, что я долженъ, какъ могу, какъ умѣю выражать его.