Даже если не входить в подробности этого конфликта, он оставляет странное впечатление. Человека обвиняют в ошибке, в которой он не виноват, и которая, как представляется, по меньшей мере, могла быть легко прощена; от него требуют назвать частного информатора по поводу новостей, почерпнутых из «официальных» газет! Но при этом ничего не говорится о статье, действительно основанной на частных сведениях, источник которых он вполне мог указать: Кнебель. Гегель получает официальное порицание именно тогда, когда его уход из редакции «Газеты» уже предрешен.
Неприятностей у редактора Bamberger Zeitung хватало вплоть до финального краха. В письме Нитхаммеру от 15 сентября 1808 г., в котором он сообщает о крахе, умоляя еще раз о помощи, Гегель утверждает, что «снова» стал жертвой «инквизиторских мер» и упоминает «это последнее из дел» (С1 218)…
Поль Рок (Paul Roques) полагает, что документ «случайно попал» в руки Гегеля[207], который в своем письме указывает только, что «получил его от типографского мастера».
Когда дело примет худой оборот, он не станет прибегать к жанру извинений (С1 231–232). Кто, в самом деле, поверит, что редактор газеты, обязанный искать сведения для публики, жаждущей новостей, «случайно» напал на одну из них, особенно если она «громкая».
Вот повод удивиться счастливой роли случая в личной жизни Гегеля, что же касается гегелевской теории на сей счет, в ней все обстоит сложнее. Он ведь вообще советовал «поостеречься» «полагать события делом случая» (С1 130).
И тем не менее Гегель настаивает, что встретился с Ольстером (Oelsner) в 1794 г. в Берне «совершенно случайно».
Позже Гегель окажется в Дрездене как раз тогда, когда туда прибудет Виктор Кузен, похоже, не предупредив друга. Из этого воспоследует настоящая драма[208].
И вот теперь в Бамберге текст декрета «случайно» попадает в руки журналиста!
Можно вообразить, что случай, на который открыто ссылаются в признаниях, или на него только намекают, поставляет избранному клиенту очень определенные, а главное, подозрительные обстоятельства, которые тот способен предугадать!
Если бы дело сводилось к тому, что Гегель изложил в своей «Декларации» 9 ноября 1808 г. перед генеральным комиссариатом города Бамберга, речь шла бы, в сущности, о «произволе властей», которые, пренебрегая какими бы то ни было законностью и порядком, игнорировали решения официальной цензуры.
Еще 15 сентября 1808 г. он написал Нитхаммеру: «С тем большим нетерпением желаю я оставить, наконец, мою журналистскую галеру, что снова недавно стал жертвой инквизиторской меры, которая мне напомнила, в каком положении я нахожусь […]. Все поставлено на карту из- за одной статьи, которую нашли возмутительной; решать вопрос о публикации подобной статьи должен был я, но сейчас меньше, чем когда либо, знаешь, что может вызвать возмущение; в подобных случаях журналист действует на ощупь. Цензуре — как в этом последнем случае — абсолютно не к чему придраться. В ведомстве ограничиваются тем, что просматривают газету, запрещают ее…».
Ниже Гегель с горечью отмечает: «в неясных делах такого рода часто решает случай или каприз». Он решается, если дело не уладится само собой, на крайнюю меру: «поскольку в подобных случаях надо действовать быстро, я не вижу иного выхода, как лично отправиться в Мюнхен просить о снисхождении» (С1 219). В этом случае речь могла идти только о королевской милости. Мы не знаем, в самом ли деле Гегель был вынужден пойти на эту крайность. Во всяком случае, он долго еще будет опасаться административных или юридических последствий этого дела (письмо от 20 февраля 1809 г.).
Тем временем Нитхаммер в Мюнхене был назначен Zentralschul‑und‑Studienrat, став очень влиятельным лицом в сфере образования. Действуя в рамках фундаментальной реформы общественного образования в Баварии, он исхлопотал для Гегеля место преподавателя «подготовительных к философии дисциплин» и (временно исполняющего обязанности) «ректора» Нюрнбергской гимназии (лицея). В течение девяти лет он будет применять на этом посту свои таланты организатора, педагога, наставника молодых людей в области интеллектуальной деятельности.
Пребывание в Бамберге, впрочем, не обошлось без кое- каких интеллектуальных приобретений, а также развлечений. Он сам описывает бал — маскарад, в котором принял участие в обществе дамы. В костюме слуги (Kammerdiener — некоторые биографы, озабоченные его достоинством, переводят это немецкое слово как «chambellan»[209] и меняют «платье слуги» на «ливрею»), он три часа тет — а-тет развлекался с некой мадам де Жолли, нарядившейся Кипридой![210]
Бамберг не поскупился, прежде всего, на жизненные уроки. Живя в стране, находящейся в конечном счете под властью Наполеона, Гегель мог убедиться в живучести деспотизма в иных формах. Непохоже, чтобы он сразу возложил вину за это на императора, но до поры до времени, скорее, на его баварских подданных, злонамеренных и некомпетентных. И, кроме того, причиной могла быть затяжная война, и не один император нес за нее ответственность.
Гегель знал по собственному опыту, насколько печально положение прессы и насколько тяжела участь журналиста. Если у него еще и оставались какие‑то иллюзии, то он должен был, по меньшей мере, прекрасно понимать «кухню» этого дела, а равно, с какой осмотрительностью надо читать газеты. Как распознать правду в том, что они говорят, и угадать о чем они молчат.
Примечательно, что Гегель вел себя в Бамберге не смиреннее, чем в других местах. Можно сказать, что дозволенными свободами философ не пренебрегал и всегда пользовался ими с предельной полнотой. Но в Бамберге, в частности, он переступил границу дозволенного, и власть не снесла такого оскорбления. Очень мало было в это время в оккупированной Германии, да и в «метрополии», во Франции, публицистов, которые осмеливались на свой страх и риск нарушать имперские порядки и установления.
Он мог бы оставаться благоразумным и послушным, раболепно угождать желаниям и поощрять уловки баварских монархистов, не таких отвратительных на его взгляд, какими были старорежимные защитники монархии. Но именно на это он не соглашался.
Он не испытал в жизни ничего, кроме притеснений. Ему не дано было даже отчасти воспользоваться буржуазной свободой, когда он мог бы, помимо прочего, опубликовать, пусть даже ценой переделок, кое — какие из рукописей, которые он возил всюду с собой.
Но в Бамберге на его долю выпало худшее: неподдельный произвол. Этой детали не заметило большинство комментаторов, хотя на самом деле деталь важная.
Гегель очевидно враждебен цензуре, и таким он останется навсегда[211]. Нет ничего удивительного в том, что он не заявляет открыто и торжественно об этом в публикациях, подлежащих той же цензуре! Так или иначе, писатели той эпохи в Пруссии или в Баварии не могли ни избежать цензуры, ни открыто выступить за ее отмену. Можно даже предположить, что они как‑то свыклись с ней. Как говорится, мирись с тем, что есть. Цензура составляет часть объективной действительности, как непогода или болезнь.
О ней забывают тем скорее, чем больше появляется неприятностей другого рода.
Что удручает и возмущает, так это запреты сверх того. По отношению к этим запретам цензура выступает чуть ли не средством защиты: материалы, прошедшие предварительную проверку, подчищенные и исправленные, по крайней мере считаются официально принятыми или одобренными, и значит, они в принципе защищены от произвольных нападок. Защищенность может казаться тем более надежной, что сами авторы, знакомые с известными или предполагаемыми требованиями цензуры, на всякий случай сами себя заблаговременно подчищают, чтобы выиграть время и избежать лишних осложнений.
