В туманной дали грядущего первое прибежище беспокойных душ — это Штифт, лютеранская семинария Тюбингена: обманчивое видение, чары которого быстро рассеиваются.
Но как горды поначалу ее питомцы!
С герцогской стипендией, исполненные надежд, они поступают в престижное «заведение»[47], меж тем хорошая школа — залог будущих отличий на стезе религии и службы герцогу. Пастор — а они все более или менее искренне собираются стать пасторами — у себя в селении все еще пользуется кое — каким уважением.
Поступление в Штифт вносит серьезные перемены в жизнь молодых людей: уход из семьи, стесненное, почти монашеское существование, во всяком случае, строго регламентированное, напряженный и целенаправленный, главным образом, на богословие, интеллектуальный труд; переутомление и школьное соперничество. Но вместе с тем обретение относительной внутренней независимости. Замкнутость поощряется, но за нее приходится платить безусловной административной и идеологической покорностью, — двери семинарии открыты лишь тому, кто признал себя христианином, лютеранином, монархистом, даже если в глубине души и по рождению ты не лютеранин и не монархист.
Герцоги основали Штифт, чтобы в нем готовить приходских пасторов; цель, по существу, религиозная, политическая, идеологическая. В Вюртемберге должны были быть увековечены набожность, конформизм в мыслях и поступках, феодальное сознание, послушание.
Но учреждения, при основании которых преследовались вполне определенные цели, не всегда повинуются данному им наказу, развиваясь по своим собственным законам. Долгое время Штифт служил начальству верой и правдой, позже поддался иным и чуждым влияниям, и тогда его монолитная структура пошла трещинами. Для неимущих юнцов пасторское «призвание» было способом получить средства на образование. Частенько Штифт так и называли: Stipendium, тем самым точнее определяя его подлинную социальную функцию.
С тем, что штифтлеры, проучившись на герцогскую стипендию, по окончании обучения не выполняют своих обязательств и не становятся пасторами или богословами, постепенно все смирились. Новые идеи все чаще проникали в лекции профессоров. Все более громкими становились протесты против порядков в Штифте, содержания преподавания, дисциплинарных мер, нравов и обычаев. Поступление Гегеля пришлось на период, когда кризис достиг наибольшей остроты.
Многие десятилетия штифтлерам, у которых не было выбора, приходилось более или менее мужественно терпеть муштру. Но в 1788 г. рабский дух, начавший осознаваться, стал покидать стипендиатов. С горячим призывом к эмансипации выступил Кант: долго еще вас будут опекать, как несмышленышей? Думайте сами, вы взрослые люди. Ветерок Aufklärung веял повсеместно, залетал он и в Штифт. Публицисты, ставшие потом знаменитостями, яростно обличали отсталость заведения, отжившие доктрины. Один из наиболее дерзких штифтлеров — его ждала необыкновенная участь — Рейнхардт (1761–1837), опубликовал в 1785 г. что‑то вроде злобного памфлета на всю тогдашнюю систему образования[48]. В итоге ему пришлось бежать, сначала в Швейцарию, а потом в Бордо, где он согласился на место воспитателя будущего главы жирондистов Жана Франсуа Дюко (1765–1793). Позже короткое время он будет министром иностранных дел Франции, потом, при Реставрации, сделается графом и пэром! Его пример показывал: Штифт открывает любые пути, если его вовремя удается покинуть.
Стипендиаты учились в Штифте в течение пяти лет: два года они отдавали философии, три года богословию, при этом собственно философия была пропитана христианским богословием, главным образом, вольфианством. После недолгого ознакомления с уставом и попыток приспособиться к нему, для самых даровитых Штифт оказывался невыносимым. Все в нем было отвратительно. С юношами обращались, как с детьми, но следили много строже, чем дома, проверяя, какие книги они читают. Раздражала форменная одежда странного покроя, делавшая их посмешищем в глазах всего города, особенно в глазах барышень. Из‑за нее учащихся прозвали «черными». Наказания, которыми они расплачивались за вполне заурядные шалости, тоже были нелепыми, с одной стороны, не очень серьезными, но в то же время унизительными: обед без вина, заключение в карцер и т. д. Все это сопровождалось всевозможными запретами, касающимися расписания занятий, личной жизни, права на суждение, а также того, что именовалось «нравственностью».
Хроники того времени рисуют унылую картину жизни в Штифте: разительно отличавшуюся от той, о которой мечтали юные швабы. Больше чем от мелочного административного произвола, страдали они от постоянного идеологического давления. У учителей было много достоинств, да и учили они вещам полезным, преподавание, однако, не предполагало свободного обсуждения, представляя собой систематическую обработку умов, особенно тягостную для тех учеников, кто не намеревался вкупе с ними впрягаться в телегу, становясь пастором.
Легко представить себе тоску и уныние школяров: три года теологии, чей избыток обескуражил бы даже ее поклонника. Гегель от всего этого в отчаянии и, как он сам об этом пишет, кнутом гнал бы теологов отовсюду (С1 22)[49]; нетрудно вообразить и поглощаемые в молчании обеды, за вычетом тех случаев, когда не очень‑то набожные студенты, вынужденные слушать, не слыша, читаемую по очереди проповедь, устраивали дым коромыслом. Вовсе не все они были антиклерикалами, хотя атмосфера заведения побуждала ими становиться, но их воротило от ханжества, от этой «позитивной», стало быть, коррумпированной формы религии. Они ненавидели проповеди, порождавшие, говорит Гегель, в лучшем случае скуку[50].
Взбунтоваться можно и от меньшего, но швабы терпеливы. Школяры довольствовались безобидными формами сопротивления. Они изгоняли зло, высмеивая его. Один такой, Клюпфель, рассказывал, что несчастный, обреченный на чтение проповеди, или старался говорить тихо, чтобы его никто не слышал, или, напротив, вынужден был громко кричать, когда его сотоварищи учиняли им же самим спровоцированный базар. Откровенные места из Ветхого завета давали повод к «не слишком поучительным экзегетическим прениям»…[51]
Проделки школяров? Запоздалое желание отличиться? Да, конечно, с одной стороны. Тем не менее будущим пасторам лучше было бы оставить шутки для более подходящего случая. Жизнь некоторых из них, избравших путь протеста, сомнения, инакомыслия, ясно показывает, что именно Штифт, который всеми средствами препятствовал инакомыслию, подтолкнул их к нему.
Профессора однозначно исповедовали догматическую теологию, в которую, после прививки Aufklärung, в глубине души, возможно, не слишком верили. Скептицизм сказывался и в их речах[52]. Те из них, кто, по — видимому, был по — прежнему верен обветшалым догмам и способам их выражения, ничтожно мало влияли на умы, взбудораженные приходом новых времен. Например, в философии приверженцем вольфианства оставался Флатт, и это при том, что критика с вольфианством давно расправилась, да и сам Вольф при жизни не всегда был ортодоксален. Студенты тайком передавали друг другу книги Канта, а равно другие запрещенные тексты, презирая Флатта.
Преподаватель богословия, Штор, предлагал своим ученикам «рационализованный» протестантизм, или «сверхнатурализм». Наряду с прочими, он защищал основополагающие догматы христианской религии как таковые и ничего иного нельзя было ждать от человека, работавшего в Штифте. Вместе с коллегами он производил выборки из текстов, безоговорочно считавшихся «священными», оставляя то, что ему представлялось разумным, и отсеивая то, что, на его взгляд, относилось к устарелой мифологии. Преподаватели стремились сохранить веру в существование личного Бога, бессмертие души и свободу воли, но они же ее подрывали, допуская подчиненность божественного деяния вечным законам природы.
