Шура взяла билет, и вдруг оказалось, что экзамен принимает ее собственный дядя. Дядя нахмурил брови и постучал чайной ложечкой по столу.

— Ну-ну, Шурочка, смелее! Рассказывай, как настоящий Хитрово.

«Дяде нужно ответить на редкость хорошо, — подумала она, — ему неудобно будет ставить мне двойку». Волнуясь, она прочла билет и с ужасом почувствовала, что не понимает ни слова. Прочла еще раз, даже выучила наизусть нелепые словосочетания. «Как стыдно, — подумала она, — я даже не понимаю, что он меня спрашивает».

Очень приятно было проснуться после такого сна. В темноте Шура протянула руку, чтобы зажечь настольную лампу, и запуталась пальцами в мехе. Почему-то она была укрыта не одеялом, а какими-то куртками, и от них несло приятным, чуть сладковатым запахом бензина.

— Пусти, лейтенант, — сказал кто-то рядом. — Дай место старому поджигателю. Когда я жег камыши под Астраханью, мы складывали костер так…

Тогда Шура вспомнила: вспышки молнии… шары плещутся в воде … удар грома … желто-зеленый кpyг моря над головой… лица летчиков на берегу…

Она с трудом выбралась из-под курток. Воздух был — как парное молоко. На необычайно черном небе сверкали неправдоподобно яркие звезды — их было гораздо больше, чем в Саратове. Только часть небосвода была затуманена дымкой. Шары, плавая в воздухе, все еще удерживали возле себя бакинскую пыль, наделавшую столько бед.

— А, утопленница! — добродушно, приветствовали Шуру летчик и механик. Ну, как здоровье?

Оба они чувствовали особую симпатию к девушке за то, что они спасли ее. Они вложили свой труд в ее жизнь. Шура стала делом их рук, их дочерью немножко.

— Вам не холодно? Не жарко? — наперебой спрашивали они.

Василий предложил свою фляжку, летчик протянул банку с консервами.

«Какие они симпатичные оба, — подумала Шура. — И отчего я ссорилась с ними?» Но вслух она сказала только:

— Спасибо. Мне совсем хорошо. Слабость немного. И зубы болят почему-то.

Зорин виновато кашлянул, вспомнив карандаш, и поспешил переменить разговор.

— Хотели везти вас в Баку, в больницу, потом видим — вы заснули… А тут сумерки. Радиоприборы у нас из-за разрядов испортились. Я не рискнул лететь, решил ночевать.

Шура не ответила. Василий плеснул на костер бензину, и жизнерадостное пламя, гудя, взобралось по доскам от разбитого ящика, кинуло навстречу звездам пригоршни искр.

Все трое придвинулись к костру, внимательно глядя, как пламя шелушило сухие доски. Путники смотрели на извивы огня так, как слушают музыку, каждый думал о своем, самом нужном и наболевшем, самом чистом и кpacивoм.

Василий, не умеющий молчать, первый нарушил торжественную тишину: начал рассказывать отрывок из своей лоскутной жизни:

— Я две весны работал поджигателем. Веселое дело! Сразу, как ушел из колхоза. Лет пятнадцать мне было, мальчишка еще… Потом послали меня в Зоотехникум. Но я не высидел там долго: колючеперые, чешуекрылые, кости и черепа — мертвое дело! Пошел на завод работать, в цех автоматов. Машины у нас там были — просто умные машины! Вставишь в нее чертеж, наладил, пустил в ход — слева входит болванка, справа вынимаешь готовый поршень. Я любил разбирать их. Двенадцать тысяч деталей! У каждой свой смысл и назначение. Талантливая вещь машина — ничего лишнего. Человек хуже — в человеке много лишнего. К чему болезни, или лень, или сон, например, — восемь часов каждый день простой? Нет, машина умнее.

— А умную машину кто делает? — лаконично заметил Зорин.

Летчик был уверен в своих силах, сомнения Василия казались ему детскими.

— Хорошо бы такую машину выдумать, чтобы она людей исправляла! Вот, скажем, я — Василий Бочкарев. Я свои недостатки знаю. Я, — Василий понизил голос, оглянувшись на Шуру, — перекати-поле. Сколько раз менял профессию. Берусь горячо, с интересом. Проходит полгода, и вижу — не то… и руки опускаются. Вот поставить бы меня перед такой машиной, включить рубильник, там какие-нибудь лампы, лучи — и пожалуйста: выходит новый человек. Как, по-твоему, будет это когда-нибудь?

— Все дело в человеке, — твердо сказал Зорин. — Человек может все. Раньше были сказки — например, о ковре-самолете, а сегодня мы с тобой летаем на нем. Теперь писатели пишут о путешествии на Марс, об отеплении Арктики. Нашим предкам это не приходило в голову, но это будет. И то, что нам не приходит в голову, будет тоже. Можно добиться всего, только нужно захотеть, так захотеть, чтобы жизни не было жалко. И переделать себя можно без всяких машин. Самому захотеть нужно.

— Ты счастливый, ты знаешь, чего ты хочешь, — вздохнул Василий.

— Я учусь пока, — сказал Зорин с неожиданной задушевностью. — Училище и дивизия — все это учеба. Я готовлюсь. Уже много лет я обдумываю один полет. Он будет нужен всем, вся страна будет ждать моего возвращения…

Шура, которая невнимательно слушала обрывки их разговора и сосредоточенно ворошила щепочкой угольки, словно искала в пепле ответ на свои вопросы, подхватив последние слова, вскинула голову.

— Хорошую идею нельзя держать про себя. Дядя говорит, — она перешла на свои дела, — мы Хитрово, мы проверяем себя десять лет, мы не говорим на ветер. А по-моему, не важно — Хитрово или не Хитрово, наш институт или другой. Чем больше институтов включится, тем быстрее будет результат. Пусть мы ошибались, наши ошибки — мостик к конечному успеху. Я первая стояла за то, чтобы не откладывать на осень, немедленно писать в Кремль и просить самолет для опытов. Видите — нам поверили.

— В Кремль? — оба летчика с уважением посмотрели на Шуру.

— Ну да, в Кремль. И теперь обязательно нужно, чтобы был успех. Только я не понимаю… Или нет, вы же еще не знаете ничего.

И здесь же, у костра, сбиваясь, перескакивая с одного на другое и проглатывая слова, Шура рассказала вею свою историю этим двум людям, которые пришли только вчера и были с ней в самый важный момент ее жизни.

Шура происходила из старинной профессорской фамилии, которая в течение трех поколений бессменно владычествовала на кафедрах в различных волжских университетах. Родоначальник династии, Хитрово Иван Архипович, бывший крепостной, сумел проложить себе дорогу к образованию, и в конце жизни этот сильный, энергичный человек преподавал естествознание в Казанском университете.

Уже незадолго перед смертью он был лишен кафедры за преподавание новейших, безбожных истин.

Начало научной деятельности сына его, Петра Ивановича, совпало со знаменитым неурожаем 1891 года. Всю жизнь он проектировал оросительные системы, и все эти проекты покоились в архивах различных ведомств. Только при советской власти, когда обсуждался план Большой Волги, проекты эти были извлечены из архивов, и некоторые мысли Петра Ивановича нашли свое осуществление уже после его смерти.

Дядя Шуры, Александр Петрович, был старшим сыном Петра Ивановича. Он также всю жизнь работал над проблемой борьбы с засухой. Он жил в Саратове, а засуха была насущным вопросом для каждой деревни в окрестностях. По ту сторону Волги тянулись плодородные поля, они давали огромный урожай в дождливые годы, но если дождь не выпадал вовремя, пустые, обожженные суховеем колосья не возвращали даже семян. Позади заволжских степей лежали возвышенности Сырта, за Сыртом — огромная казахская равнина, за ней — пески и оазисы Средней Азии — миллионы квадратных километров, которые были бы сплошным цветущим садом, если бы человек напоил их. Сотни и тысячи советских ученых сражались с безводьем на юго-востоке: одни, как академик Цицин, искали засухоустойчивые растения; другие, подобно Петру Ивановичу, проектировали мощные гидростанции, которые перекачивали бы волжскую воду на засушливые поля; третьи, и Александр Петрович в том числе, мечтали о том, чтобы переделывать самый климат, создавать по заказу погоду и в первую очередь — так называемую «плохую погоду» — дождь.