Если б померли, то сидел бы я тут? Отлыгали дети, а мамка моя ей первой помощницей стала.

Дед, когда пришел с войны, сразу запил. Что-то у него надорвалось внутри. Пил по-черному, не переставая. Так и тут бабуся в азарте своем: выбила санаторий и запроторила его туда. Люди говорили, что, мол, в богадельню отдала, то да се. А нет! Как новенький дед стал. Приехал уже с новой женой. Так и так, прости. Спасли оне меня от душевной смерти и буду им по гроб жизни благодарность и любовь в душе носить. Тем более что и беременные оне уже.

А там же закон был: если не в законном браке, то байстрюк и прочерк в отцовской линии на всю жизнь…

Русалочка, говорите? А я и сам, знаете, про это догадался. По телевизору мультфильм этот передавали импортный. Так я сразу и понял: про бабусю мою.

А что обличие ее на всех фотографиях в этой немецкой газете, то и что? То и пустяк есть. Ее когда на сотрудничество с немцами проверяли, так она сказала, что воровать ходила. По карманам орудовала. У кого губную гармошку, у кого денег их этих, ненужных, а у кого аусвайс… Оговорила себя специально. А губные гармошки у нас в хате были, на чердаке в ящике лежали. Штук десять, для ансамбля прямо.

А Шопена вашего на фотографиях не было.

И если разобраться, может, его вообще не было? Может, это нам судьба была такая, чтобы и шахты остались, и жиды, евреи то есть, извиняюсь, успели в церкви по распоряжению свыше, из самой магистратуры, покреститься, и чтобы это, значит, хлеб… Ну, это… Пекли ж хлеб.

Так и где, по-вашему, видано, чтобы судьба фотографировалась? Или чтобы памятник ей, судьбе?

Сергей Андреевич просился на родину так, что отец, хотя и требовал объяснений, был все же вынужден уступить.

В Австрии, где выстроен был дом, Сергея Андреевича не любили, как не любили в Британии, где он немного поучился, но не захотел остаться. Его так много где не любили, что отец советовал жить на Кипре – среди своих. Но жить на Кипре означало признать поражение. Поэтому Сергей Андреевич мучился в доме под Веной, мучил жену и двоих детей, которые так плохо понимали по-русски, что хотели сниматься в сериале про освобождение родины от немецко-фашистских захватчиков в роли врагов.

Все возрасты мужского акме, в момент которого нужно было что-то сделать и умереть, Сергей Андреевич пережил в унынии и скуке. Он не завоевал мир, не сочинил музыку, не написал конституцию. Почти смирившись с дамским «в сорок лет жизнь только начинается», он прождал еще два года, но и они не принесли никаких изменений.

Отец на родине, да, стал богаче. А Сергей Андреевич только дежурно проконтролировал легализацию значительной части семейных доходов. Австрияки любили их деньги, но по-прежнему не хотели любить их самих.

В отместку Сергей Андреевич целый год думал о Китае. Жена пересказывала ему выдержки из истории династии Цинь, и династии Мин, и Ляо, и Хань… Теперь она перелопачивала Интернет не только в поисках партнеров по покеру, но и в поисках смысла истории Срединного царства.

Лао-цзы и Конфуций в пересказах жены потрясли Сергея Андреевича.

«Нет беды тяжелее незнания удовлетворения», – сказал кто-то из них. И мысль эта проняла до слез.

«Я хочу вернуться. И в этом решении я тверд», – заявил Сергей Андреевич отцу. И тот, тяжело вздохнув, согласился: «Может быть, ты и прав… Когда-нибудь ты станешь мне заменой…»

Княжество, в котором отец Сергея Андреевича вассалил вот уже двадцать лет, обладало удивительным свойством. Оно катилось в пропасть шумно, азартно и всегда по какой-то неожиданной траектории. В пути княжество умудрялось еще угрожать, причитать и смеяться. А пьянствовало так, что пропасть, от греха подальше, сама отступала, а иногда неожиданно разверзалась в далеких приличных местах, где никто никуда катиться не собирался.

Рано или поздно княжество должно было кануть. И отец Сергея Андреевича – Вечный Визирь – не переставал удивляться собственным успехам, за которые два раза в год обычно получал ордена.

В вотчину Сергею Андреевичу выделили высший учебно-академический институт. Отец его рассудил, что дважды убить умершее нельзя, а хоронить-мавзолеить можно долго. Были бы деньги.

В первый месяц Сергей Андреевич привыкал к новой жизни: жмурился. Широко открытыми глазами он глядел только на пентхаус, лифт и автомобиль, садясь в который тотчас же закрывал глаза… Снова видеть, несмотря на неприятное жжение в глазах, начинал только на месте службы.

«Голос истины противен слуху». Вид ее тоже был довольно противным: бедным, тусклым и не склонным к любви.

Люди, доставшиеся Сергею Андреевичу, не вызывали приятных чувств и не откликались на проводимые им реформы. Они противились борьбе с голубями и не желали начинать день с молитвы о ниспослании командного духа. Именно голуби, а не воробьи, как у Мао Цзэдуна, между тем были настоящей проблемой. Они важно ходили по площади, сидели на ступеньках, попрошайничали и ели с рук, шумели и гадили. В том числе на личные автомобили руководства княжеством.

Будучи человеком европейским, Сергей Андреевич предложил голубей стерилизовать. Биологический факультет должен был обеспечить процесс: создать вакцину. А если вакцина не получится, то подготовить в аудиториях операционные… Философский факультет взялся за пиар-сопровождение акции. Химикам было тайно поручено приготовить яд, который не сможет обнаружить никакая судебная экспертиза. Остальные факультеты разбивались на отряды по отлову и передержке птиц в комнатах и подсобных помещениях студенческих общежитий.

Когда дело завертелось, а его первые этапы были освещены в печати и показаны по телевидению, свой протест заявили церковь и коммунистическая партия.

«Меня кто-то подставил, – сказал Сергей Андреевич жене. – Меня кто-то подставил, но пока не могу понять кто».

«Олень или лошадь, – таинственно улыбнулась жена. – Олень или лошадь. Притча династии Цинь. Тот, кто согласится признать в олене лошадь, – твой, верный. Остальных можно будет казнить».

Оленя заказали в Якутии. Живого, подлинного. С рогами.

Можно было бы взять в зоологическом музее. Но чучело, стоявшее там, было таким древним, ветхим и невнятно-безрогим, что в нем легко можно было разглядеть и лошадь, и корову, и даже крокодила. Сергею Андреевичу такая легкость была не нужна. Потому что «истинно человечный муж добивается всего собственными усилиями».

Большой деревянный ящик с дырочками для поступления воздуха доставили через две недели, ночью, за два дня до Нового года. Сторож Густав Эрикович позвонил и спросил, вскрывать ли ящик и можно ли кормить…

«Он еще ничего не сделал, чтобы его кормить!» – строго сказал заспанный Сергей Андреевич. Вскрывать ящик тоже запретил.

К вечеру следующего дня в конференц-зале собрал деканов, их заместителей, заведующих кафедрами и по мелочи – профессоров и доцентов, а также студенческий и профсоюзный актив.

– Наступает момент истины! В этом ящике наше будущее. Ваше будущее. Когда ящик будет открыт, многим из вас может показаться, что там – олень. Но умные не бывают учены, а ученые не бывают умны. Загляните в глубину своего сердца. Почувствуйте его биение. Представьте биржу труда и свою человеческую неэффективность. Ибо благородный муж не может жить на те деньги, которые вы называете зарплатой. На пособие же он и вовсе умрет. И когда вы услышите мой голос в себе, скажите мне, что видите лошадь. Потому что там, в ящике, именно лошадь…

– Кобыла или жеребец? – спросил заведующий кафедрой зоологии.

– Это нам без разницы, – отрезал Сергей Андреевич и дал отмашку вскрыть ящик.

– Ме-ме, – тоскливо сказало животное.

Но Сергей Андреевич не повернул головы. Ему важно было увидеть, как рождается в глазах подчиненных верность. Как проходят скулами схватки, отходят слезами воды, и она, верность, ягодичками, не быстро, является на свет, чтобы служить Сергею Андреевичу… По недополученному образованию он был гинеколог.