– Правда? – вежливо поинтересовался Йозеф.

Нелли не должна была вести себя подобным образом – так не поступают, и уж точно не на первом свидании, не во время первого танца. Что тут сработало? Особенный мужчина, ее страстная натура, влюбленные парочки рядом на площадке? Как кружится голова, народу сегодня – не протолкнешься… Руки вокруг шеи, глаза улыбаются, сердца колотятся, она этого хотела, все просто, он бы не посмел – слишком уж хорошо воспитан, с мужчинами так всегда, если они, конечно, не хамы, чехи, должно быть, застенчивы, она опирается на него, он слегка наклоняется, она не чувствует смущения, закрывает глаза, он касается губами ее губ, она целует его как женщина, которая испытывает желание, не как в кино, не «поцелуй в диафрагму»[60], он крепко сжимает ее в объятиях, неожиданное и сладостное слияние тел.

Мате проникся к Йозефу дружескими чувствами, и его приняли в сообщество. Не случись этого, он бы так и остался приятелем Мориса, парижанином и любовником (очередным!) Нелли. Ему повезло: в колониальном городе Алжире не было других чехов, кроме него, а Мате бредил Прагой, преклонялся перед Кафкой и считал потрясающим совпадением тот факт, что Йозеф – тезка главного героя «Процесса».

– Это сходство – сущее проклятие, – признался Йозеф. – Я родился в тысяча девятьсот девятом, к тому моменту Кафка еще ничего не опубликовал. Я не считаю его истинно чешским писателем. Двуязычный человек пишет на языке сердца. Не знаю, на каком языке Кафка мечтал, но все свои произведения, как и Рильке, написал на немецком. Это доминирующий язык – язык людей, добившихся общественного признания, и Брод[61] издал книги покойного друга в Берлине. Не все они переведены на чешский, так что ценят и любят Кафку только интеллектуалы.

– «Замок» только что вышел на французском. Это великий роман. Вы же не станете отрицать, что действие происходит в вашей стране?

– В оригинальной версии ни одна деталь не указывает на то, что события «Процесса» и «Замка» разворачиваются в Праге. Кафка самый «не пражский» писатель из всех наших литераторов.

– Думаете, местом действия может быть Африка?

– Почему нет…

– Алжир? Оран?

– Любое место. Кафку считают «загадочным» автором по одной простой причине: все его книги остались незавершенными. Романист, который не может закончить ни один роман, расписывается в творческой несостоятельности. Кафка хотел, чтобы после смерти его книги и рукописи сожгли, потому что знал им цену. Брод не выполнил волю друга, он предал его и счел своей миссией переписать, переделать наследие Франца. Почему, как вы думаете? Кафка не умел сочинить интригу, найти концовку и каждый раз, зайдя в тупик в лабиринте сюжета, откладывал рукопись на этажерку и переходил к другому тексту.

Морис напомнил Йозефу, что он должен вразумить Кристину, убедить ее отказаться от мысли сделать карьеру в Париже. За ужином Йозеф приступил к делу, решив зайти издалека, и поинтересовался планами девушки. Сидевший напротив Мате ответил, что их спектакль «Время презрения» получил отличную прессу и он только что подписал контракт на гастроли по Алжиру, потом они, возможно, повезут его в Тунис. Кроме того, он принял предложение «Радио Алжира» сделать радиоверсию спектакля. У Мате вообще было множество идей, но больше всего он хотел инсценировать «Братьев Карамазовых».

– Тридцать девятый может стать для нас удачным годом. Несмотря ни на что… – заключил он.

– Полагаете, будет война? – спросил Йозеф.

– Она уже началась, но мы этого не поняли.

Жизнь Йозефа омрачала тревога за отца. Каждую ночь он видел один и тот же сон и просыпался в поту и тревоге. От Эдуарда давно не было известий, и Йозеф не знал, доходят ли до адресата его собственные письма.

Он испытывал настоятельную потребность хоть изредка слышать голос отца. У него в квартире телефона не было, и он звонил в Прагу с Главпочтамта. Ждать приходилось часами, а поговорить с отцом удалось всего два раза – недолго, минут по пятнадцать. Йозеф и Эдуард словно бы оказались по разные стороны тюремных ворот, и обоим приходилось ждать, когда они хоть на мгновение приоткроются. Разговор по телефону дарил отцу и сыну невероятное счастье, снимая тяжесть с души, обоим казалось, что вечером они встретятся.

– Мадам Маршова кланяется тебе и спрашивает, въедешь ты когда-нибудь в квартиру в нашем доме, или она может ее сдать?

– Я пока не собираюсь возвращаться в Прагу, папа, у меня здесь интересная работа.

Йозеф расспрашивал отца о жизни, и Эдуард всегда его успокаивал: никаких проблем нет, немцев интересуют только заводы и фабрики, полковник, очаровательный человек, порекомендовал ему почитать Ницше и даже дал свою настольную книгу «Человеческое, слишком человеческое»[62]. Они часто подолгу беседуют. Эдуард, как и все врачи, плохо разбирался в философии и никак не мог постичь, что это за тревожное, волнующее понятие – «химия чувств». Герхард (так звали полковника) объяснил, что он должен сублимировать свой инстинкт и покончить с метафизикой. Когда отец свернул разговор под тем предлогом, что ему нужно вернуться к чтению, Йозеф понял, что этот самый Герхард сидит напротив Эдуарда.

Чаще всего ожидание затягивалось до бесконечности. Сначала Йозеф брал с собой «Краткий курс энтомологии» и читал, сидя на лавке, или беседовал с товарищами по несчастью о непознаваемой тайне телефонной связи.

Других тем для разговора у посетителей почтамта не было.

Скорее всего, время ожидания никак не зависело от политических или военных обстоятельств, но полной уверенности в этом не было. Не один раз в моменты дипломатических кризисов и других угроз людей спокойно соединяли с Антверпеном, Севильей, Флоренцией или Гамбургом, а в минуты затишья связь отрубалась, и никто не знал почему.

Все «телефонные страдальцы» вскоре перезнакомились, но называли друг друга не по именам или фамилиям, а говорили просто «Франция» или «Бельгия». Когда Йозеф входил в зал, какой-нибудь итальянец или испанец (их на почтамте было больше всего) информировал его о положении дел: Голландия недоступна, как и Польша, немца маринуют с самого утра, а вот венгру повезло – Будапешт дали почти сразу. Кое-кто полагал, что дело не обходится без секретных служб (голословное утверждение!) и цензуры (одному Богу известно, какой именно), что виноваты погода на континенте (у них снег, а мы еще купаемся), алжирские телефонные сети (времен Первой мировой), армия, реквизирующая линии, бардак, устроенный Народным фронтом, троцкисты или английское правительство.

Они смотрели на огромные, висящие в глубине зала часы, и кто-нибудь то и дело спрашивал с тоской в голосе:

– Вам не кажется, что они спешат?

Невыносимой была не только тишина, но и ощущение полной беспомощности, и липкий страх, разъедающий душу за тысячи километров от дома. Главпочтамт закрывался в семь, и ожидание чаще всего оказывалось тщетным. Они выходили, прощались до встречи на следующий день, желали друг другу терпения и расходились в разные стороны.

Йозеф, отрывавший драгоценное время от работы, приходил на переговорный пункт раз в неделю, да и то если удавалось незаметно улизнуть после обеда. Он говорил себе: «Отчаянию нет места, отчаяться – значит оставить свой пост, стать предателем».

Благими намерениями, как известно, вымощена дорога в ад. Люди не меняются.

Йозеф вернулся к привычному – парижскому образу жизни, и «помогла» ему в этом Нелли. Она смеялась по любому поводу – и Йозефу это нравилось, – говорила, что испила свою чашу несчастий до дна, и отказывалась о них вспоминать, клялась, что выбросила все из головы навсегда.

В число достоинств Нелли входил и дар убеждения. Она обожала доказывать окружающим собственную правоту, терпеть не могла, когда ей возражали, никогда не отступалась, спорила до хрипоты и так изматывала собеседника, что тот, истощив все аргументы, капитулировал. При этом Нелли не доверяла тем, кто слишком быстро сдавался.