Кристине надоел алжирский театр, она мечтала о кино. В картине «Пепе ле Моко»[47] у Кристины была роль в массовке, всего две сцены, но одна из них с Габеном. Больше она не снималась.

Кристина написала Габену, чтобы попросить совета, но ответа не получила. Побывала на студии в Бийянкуре, попробовалась на роль в костюмном фильме об эпохе Великой французской революции, о результатах ей не сообщили, и она убедила себя, что должна переехать во Францию, ибо только там можно добиться успеха. Решено: после премьеры пьесы и гастролей, если таковые состоятся, она отправится в Париж.

– Это будет катастрофа, если Кристина уедет. Я без ума от нее, понимаешь? Ты должен мне помочь, Йозеф.

Морис сочинил историю о некоем актере, который преклоняется перед театром и презирает кино. Он прочел массу интервью со знаменитостями в «Синемонд» и «Синеревю», и все они утверждали, что истинное искусство «прописано» на сцене. Морис был профаном, но звездам доверял, а они относятся к кино свысока, считают его способом заработать легкие деньги, эрзацем, которым занимаются те, кто провалился на подмостках, не понравился придирчивой публике, готовой освистать любого, не умеющего играть классику. Кино – искусство иллюзий, актер становится марионеткой в руках ловкача-режиссера.

– Если Рэмю[48], Жуве[49] и Гитри[50] сходятся во мнении, им можно верить, разве нет?

Морис достал из бумажника сложенную вчетверо вырезку, аккуратно развернул и начал читать срывающимся от волнения голосом:

– «…Музыка расставляет нужные акценты, свет подсказывает зрителю, куда смотреть, умелый монтаж определяет за него, что он должен увидеть. Настоящий артист не нуждается в подобных ухищрениях, чтобы привлечь внимание сидящих в зале зрителей, которые ерзают, кашляют, вздыхают, аплодируют, свистят и трепещут, ибо артиста делает публика. В кино между артистом и его публикой стоит экран…»

– Вот это ты и должен объяснить Кристине.

– Но мы не знакомы!

– Я часто говорил ей о тебе, и она жаждет личной встречи. Завтра у нее премьера.

– Мне не хочется идти, я в театре скучаю.

– Но я прошу о дружеской услуге! Сделай над собой усилие.

– Если Кристина приняла решение, она никого не станет слушать. Ты действительно любишь эту девушку? Так женись на ней.

– Я об этом думал, но она против брака. Говорит, что семья – тюрьма для женщин, и хочет сохранить свободу.

– Феминистка! Тебе не повезло. По большому счету она права. Возможно, стоит представить дело иначе? Ты любишь детей? Хочешь завести семью?

– Она считает, что рождение ребенка закабаляет женщину, привязывает ее к домашнему очагу и это оскорбительно. Кристине нужен успех, она не собирается заниматься хозяйством.

– Ну так уговори ее! Белое платье, Мендельсон, медовый месяц в Венеции… Может сработать.

– Я соврал насчет своего возраста.

Услышав подобное признание, любая женщина обняла бы Мориса, утешила его, посмеялась и простила, однако реакцию Кристины никто не взялся бы предсказать.

Морис принадлежал к племени неисправимых бабников, волокит, трепачей, любителей сентиментальных историй. Некоторые ловеласы носят каблуки, другие – пиджаки с подкладными плечами, третьи зачесывают волосы с затылка на лысину или красят их в жгуче-черный цвет, Морис был завзятым вралем и мог этак небрежно (псевдонебрежно!) дать понять собеседнику, что он – тайный внук Рокфеллера (боже, какой у него трудный характер!), летчик-испытатель нового французского реактивного самолета (но об этом не следует распространяться, вы же понимаете!) или секретный агент на отдыхе (инкогнито, но вам я доверяю).

– Значит, тебе двадцать три? Невероятно! Ты и меня провел, – признался Йозеф.

– Я выгляжу намного старше, и для дела это неоценимое преимущество.

– Женщины – странные существа. Если переспишь с другой, она подумает: такова жизнь, все мужчины мерзавцы, придется смириться. Но вранья про возраст она тебе никогда не простит.

Из заводской кирпичной трубы поднимался белый дым. Пьянящий запах апельсинов обволакивал людей – их было четыреста или пятьсот, – собравшихся в бывшей промышленной зоне на бульваре Тьера. Морис и Йозеф пришли с приятелями, и сейчас те пытались убедить их, что «Амер Пикон»[51] помогает лечить малярию.

Установленный факт.

Поначалу французская армия заказывала значительное количество этого аперитива для лечения военнослужащих. Скептицизм Йозефа поражал его товарищей: только иностранец может быть таким недоверчивым.

– Лет сто или двести назад было отмечено благотворное действие сверхдозы хинной настойки, – сказал Йозеф. – Сегодня для достижения результата пришлось бы выпить сотни литров. Цирроз убил бы тебя прежде малярии.

Продолжить он не успел – толпа двинулась вперед, и они оказались в помещении заброшенного склада.

Театральный антураж отсутствовал напрочь. Не было ни афиши, ни билетной кассы, ни билетов, ни билетерши. Даже кресел, да что там – стульев и тех не было.

Зрители стояли плечом к плечу, входящие теснили переминающуюся на месте толпу. Мориса и Йозефа отнесло к столбу, еще полчаса публика старалась угнездиться в импровизированном «зале», потом двери закрыли, свет погас и установилась тишина.

Фонари рампы высветили служившее сценой возвышение без занавеса.

Навязчивый апельсиновый аромат заглушал запах табачного дыма – многие курили.

Беспросветная темнота.

Крики, стрельба, визг.

«Начало неудачное, театр любительский», – сделал первый вывод Йозеф.

Тусклый свет от свисающей со шнура лампочки падает на сцену. Крики становятся громче.

Йозеф вздохнул, спросил себя, сколько времени продлится спектакль в этом странном месте, и отреченно подумал: видимо, долго.

Грохот сапог, подобный кончерто аллегро или кавалерийской атаке.

По спине Йозефа пробежала дрожь. Его внимание привлекли трое мужчин и женщина в немецкой форме. Офицер, солдаты. На сцене не было ни декораций, ни мебели, лучи прожекторов светили на голую стену, создавая иллюзию кабинета, камеры, разгрузочной платформы с блоками и тросами, напоминающей пыточную комнату, ниши в стене.

Морис подтолкнул Йозефа локтем и шепнул:

– Вот она.

Кристина была безжалостна, методична, спокойна. Объявленный в розыск человек наконец арестован, но он ли писатель Каснер, один из руководителей разгромленной партии? Никто не может ответить, сохранилась всего одна мерзкая книжонка без фотографии на обложке (и зачем только сожгли остальные?).

Женщина молит Кристину о пощаде, взывает к человечности, та грубо ее отталкивает.

– Это Нелли, – прокомментировал Морис.

Час или два? Йозеф не знает, сколько продлилось представление, ему кажется, что совсем недолго. Он ошарашен, потрясен, такое с ним впервые. Морис первым начинает аплодировать, подавая сигнал остальным. Всеобщее счастье. Зрители хлопают до боли в ладонях, кричат «браво» – как еще они могут выразить свою благодарность?

Два прожектора освещают пустую сцену. Актеры не выходят на поклон, публика обижена, даже разочарована, люди встают на цыпочки: ну где же они, в самом деле?

Исчезли – ни актеров, ни театра. Остался только аромат апельсиновой цедры.

Толпа медленно вытекает из ангара.

– Ну как тебе? – спросил Морис. – Только честно.

Не дав Йозефу ответить, Морис сам пустился в рассуждения. Ему понравилась только Кристина – потрясающее удовольствие смотреть, как она двигается, как произносит текст, словно и впрямь верит в то, что говорит. Невероятная искренность. Без нее действо не имело бы никакого смысла. Пьеса не увлекает. Нечто вроде абстрактной живописи – ни логики, ни реализма. Морис мало что понял в этой перегруженной деталями истории. Кто есть кто на самом деле? Кто такой Каснер? Почему остальные с таким упорством ищут его и зачем все время кричат? Трудно выделиться в пустом пространстве, жаль, конечно, что у них нет денег на декорации, но можно было напрячься, извернуться, взять три деревяшки, какие-нибудь шторы, подмалевать тут и там. Лично он ни на секунду не поверил в правдивость действия, да и другие зрители, судя по перешептываниям, ни черта не поняли. Морис был обеспокоен будущим труппы – в Алжире спектакли ставят, чтобы развлечь публику, а не сбить ее с толку.