Дорогой Пауль, я знаю, что ты теперь меня больше не любишь, что ты больше не думаешь о том, чтобы взять меня к себе, — и все же я не могу иначе, не могу не надеяться, не работать с надеждой подготовить тем самым почву для совместной жизни с тобой, что дало бы нам определенную материальную стабильность, позволило бы нам — здесь ли, там ли — начать все заново.

Я больше не могу и не хочу ничего обещать и ни в чем тебя заверять. Скорее, я ищу какое-то доказательство, и мне все равно, примешь ты его или нет; возможно, в твоих глазах это ложное и плохое доказательство. Но я уверилась в том, что могу «обеспечить» именно «эту» сторону жизни лучше, чем ты, и, если я претендую на то, что люблю тебя, я должна суметь ее обеспечить.

Тебя нет здесь со мной, и мне от этого и легче, и тяжелее. Я до боли тоскую по тебе и все же иногда радуюсь, что у меня сейчас нет возможности к тебе поехать; я должна обрести еще большую уверенность, я должна обрести уверенность ради тебя.

Не отвечай мне на эти строки — разве что у тебя самого возникнет такая потребность. Пиши мне вообще, пиши, чтобы я знала тебя и не была такой одинокой в суете мимолетных дней и событий, среди множества людей и многих дел.

Только что у меня были Нани и Клаус. Нани нашла комнату неподалеку от Главной таможни и очень этому радуется. Два стихотворения, которые ты послал Клаусу, мне известны, я положила их к другим, что у меня были. Сегодня я перепишу для Клауса «Воду и огонь», чтобы тебе не нужно было пересылать ему его.

Об этом стихотворении: оно для меня совершенно ново и неожиданно, у меня такое ощущение, словно вдруг прорвался поток ассоциаций и открылась новая дверь. Возможно, это самое прекрасное твое стихотворение, и я не боюсь того, что оно будет «самым последним». Я несказанно счастлива и, погружаясь в твою темную пору, полна надежды на тебя. Ты часто ставил мне в упрек, что меня не трогают твои стихи. Очень прошу: отбрось подобные мысли — я говорю не об одном этом стихотворении, о других тоже. Порой я живу и дышу только ими и сквозь них.

Прими мои наилучшие пожелания и — если мне позволительно неуклюже воспользоваться твоим словом — «вспомни: что была я тем, что я есмь!»[42]

Ингеборг.

Дорогой мой, этой же почтой отправляю тебе сегодня посылочку к Рождеству; надеюсь, она тебя хоть немного порадует. Желаю тебе всего самого-самого в Сочельник, и попытайся подумать о том, что я думаю о тебе.

Нани и Клаус очень ждут весточки от тебя.

16 дек. 1951 года

<Париж> 16.02.1952

Дорогая Ингеборг!

Только потому, что мне очень тяжело отвечать на твое письмо, я пишу лишь сегодня. Это не первое мое письмо к тебе за то время, пока я ищу ответ, но, надеюсь, на сей раз — письмо, которое я еще и отправлю.

Я решился сказать вот что: Инга, не будем больше говорить о том, чего не вернуть: такие разговоры только растравляют старую рану, сердят и расстраивают меня, ворошат прошлое — а это прошлое часто казалось мне провинностью, ты это знаешь, я давал тебе возможность это почувствовать, даже понять, — они окунают все вещи в темень[43], над которой приходится потом долго сидеть, чтобы опять вытащить их оттуда, дружба же упорно не желает выступить в роли спасителя… Видишь, происходит противоположное тому, чего ты хочешь: немногими словами, которые время часто, но неравномерно приносит мне от тебя, ты создаешь неясности, и мне приходится вести с ними тяжбу, такую же беспощадную, как в свое время — с тобой.

Нет, не будем больше гадать о невозвратном, Ингеборг. И, пожалуйста, не приезжай ради меня в Париж! Мы только причиним боль друг другу, ты мне и я тебе — какой в этом смысл, скажи?

Мы достаточно друг о друге знаем, чтобы понять: между нами возможна только дружба. Другое непоправимо потеряно[44].

Когда ты пишешь мне, я понимаю, что для тебя эта дружба что-то значит.

Еще два вопроса: д-р Шёнвизе[45] уже раздумал делать радиопередачу по моим стихам? Мило ничего мне не написал, значит, и с приглашением в Германию ничего не выйдет?

От Хильды Шпиль я месяца два назад получил милое письмо, и на этом пока все кончилось; на мое письмо, где я спрашиваю, есть ли еще надежда найти издателя, она не ответила.

Я очень расстроен из-за этой истории с моими стихами, но никто не помогает. Tant pis[46].

Поскорее дай знать о себе, Инга. Я всегда радуюсь, когда ты мне пишешь. Я в самом деле радуюсь,

Пауль.

Бандероль я, к сожалению, не получил; наверное, она пропала.

Вена, 10 июля 1952 года

Дорогой Пауль!

Пишу, не дождавшись письма от тебя. Попытайся написать мне поскорее, прошу тебя, мне очень хотелось бы знать, как ты поживаешь! Из Мюнхена я поехала еще и в Штутгарт и разговаривала там с д-ром Кохом[47], который очень расстроен твоим отказом. Он уже все подготовил для твоего выступления, которое, пожалуй, могло бы иметь важные последствия. С тобой хотел познакомиться Дингельдей[48], директор издательского объединения. Обязательно напиши Коху, чтобы все получилось с этими переводами и, возможно, с книжкой стихов. Не забудь также, что в этом очень заинтересованы «Франкфуртер Хефте»[49] — издательство.

И в первую очередь: прямо сейчас отправь Ровольту[50] рукопись. Я, разумеется, свою рукопись посылать не стала[51], потому что не хочу, чтобы нас снова «сталкивали» друг с другом, и чтобы не повторилась ситуация как в Ниендорфе[52]. Моей вины там не было, а ты обвинил меня — что же скажешь на этот раз? Пойми, я не могу послать свою рукопись. На днях я дам Ровольту окончательный ответ.

Я снова виделась с Нани и Клаусом. Мне нелегко далось рассказать им о тебе и о тех днях в Германии; тем более трудно, что я не знаю, как ты теперь к этому относишься, с определенной дистанции. Мне и самой пока еще неясно, почему возникли тогда все эти трения и напряженность. Я лишь отчетливо вижу, что наш первый разговор уничтожил все мои надежды и старания прошлых лет, что ты сумел обидеть меня намного сильнее, чем я тебя когда-нибудь обижала. Не знаю, удалось ли тебе уже дать себе отчет в том, что ты мне тогда сказал, в тот самый момент, когда я приняла окончательное решение перебраться к тебе, вновь обрести тебя, отправиться с тобой в «джунгли» — неважно, в какой форме; и я не понимаю лишь одного: почему ты через несколько часов или дней, когда мне уже было известно, что ты уходишь к другой, стал упрекать меня в том, что я не была с тобой рядом в этих самых немецких «джунглях». Ответь мне, как я могу быть рядом с тобой, если ты уже давно ушел от меня? Во мне все холодеет от мысли, что все произошло уже давно и я этого не почувствовала, что я была такой непонятливой.

Но я хочу попытаться сохранить дружбу, которую ты мне предлагаешь. Ей долго еще будет мешать то самое смятение, от которого долго еще будет несвободна и твоя дружба со мной.

Но я и теперь всем сердцем с тобой.

Ингеборг.

Нани очень сердится*, что я не вернула ей рукопись, а отдала тебе. Пожалуйста, пришли нам ее поскорее.

Кроме того, для радиопередачи и для журнала «Фурхе»[53] мне срочно требуются последние твои стихотворения, примерно десять или двенадцать. Проф. Фихтнер недавно звонил мне и спрашивал о них. Пусть там будут «Вода и огонь» и «Сделай горьким меня»[54], ладно?