Выходит, собирать картины — занятие увлекательное, к тому же отвлекающее от фабричной рутины, где вечная погоня за заказами, а рабочие без конца требуют повышения жалованья. В первые годы директорства Ивана Абрамовича случились две забастовки: первая в 1897-м, вторая, гораздо более серьезная, в 1899-м. После нее Иван Абрамович и принял решение уехать из Твери, хотя продолжал бывать на фабрике регулярно. Потом наступил 1905 год. «Миши уже не было в живых, а Ваня преждевременно располнел, и вот эта полнота и вызывала у рабочих грубые, отвратительные ругательства. Время было скверное — бунтарское». При одном только воспоминании об этих «ужасных выкриках и оскорблениях»
С. А. Виноградову делалось не по себе. Однако даже такая черная неблагодарность была не в состоянии остановить Варвару Алексеевну Морозову, продолжившую череду благодеяний. Доживи она до октября 1917-го, ее вряд ли бы пощадили свои же рабочие, несмотря даже на завещанные на «усовершенствование быта» трудящихся миллионы. «Это был целый город под городом Тверью. Рабочих было около двадцати тысяч. Благоустройство в фабричном городке было изумительное. Какой огромный театр был выстроен, вмещающий тысячи зрителей, какие читальные залы, библиотека, отличные образцовые квартиры для рабочих», — восхищался морозовской широтой белоэмигрант Виноградов.
Осенью 1905 года начали бастовать заводы, останавливались поезда, не действовал водопровод, погасло электричество, перестали выходить газеты. Волнения докатились и до тверских фабрик. И. А. Морозов старался держаться в стороне от политики, но это не всегда удавалось. Благодаря Русско-японской войне Тверская мануфактура получила особо крупный заказ на сукно для армии, суливший немалые прибыли. В декабре из-за беспорядков пришлось пойти на крайние меры и для усмирения бунтующих вызывать из Москвы солдат. Зато у Варвары Алексеевны на Воздвиженке и Маргариты Кирилловны на Смоленском чуть ли не каждый вечер читались лекции и рефераты на злободневные темы: и об истории революционного движения, и по аграрному вопросу, и о политических партиях, и об улучшении народного благосостояния…
Девятьсот пятый год далеко не для всех прошел бесследно. Морозовский клан лишился самого знаменитого своего представителя — Саввы Тимофеевича (именно это имя непременно возникает при упоминании знаменитой купеческой фамилии, в многочисленных ответвлениях которой легко запутаться). Что составило славу Савве Тимофеевичу Морозову — финансовая ли поддержка большевиков, строительство Московского Художественного театра или загадочное самоубийство?
Выпускник естественного отделения физмата Московского университета, Савва Морозов несколько лет штудировал химию в Кембридже, изучал текстильное производство в Манчестере и Ливерпуле. Вернувшись на родину, возглавил Товарищество Никольской мануфактуры «Саввы Морозова сын и К°». Однако руководство фабриками было чисто номинальным: директором-распорядителем Товарищества по-прежнему оставался основной пайщик, то бишь матушка Мария Федоровна. В 1905 году после массовых забастовок сын потребовал передать фабрики в свое полное распоряжение. Мать была возмущена и под угрозой учреждения опеки добилась его отстранения от дел. 43-летнего Морозова буквально насильно выдворили из Москвы. В сопровождении жены и личного доктора тот отбыл на лечение на Лазурный Берег и в мае злополучного пятого года покончил с собой в «Ройял-Отеле» в Каннах.
Поведение Саввы Морозова подчас не оставляло сомнений в том, что загадочная русская душа отнюдь не плод писательского воображения. Родители — патриархальные старообрядцы. Отец — Тимофей Саввич Морозов, владелец Товарищества Никольской мануфактуры, мать — Мария Федоровна, одна из богатейших женщин России, безраздельная хозяйка унаследованных от мужа фабрик [110]. После нее осталось редкое даже для купеческой Москвы состояние в 30 миллионов рублей. Женщина исключительно консервативных взглядов, она, как и большинство Морозовых, была верна старообрядчеству (муж ее был старообрядцем поповского согласия) и имела в доме в Большом Трехсвятительском переулке близ Покровки собственную молельню [111]. Ходили легенды, что до самой своей смерти в 1911 году Мария Федоровна так и не решилась пользоваться электричеством, не читала газет и журналов, остерегалась мыться горячей водой с мылом, предпочитая по старинке обходиться одеколоном.
Образ жизни Саввы Второго, научившегося еще в гимназии, по собственному признанию, «курить и не верить в Бога», являл полную противоположность. С азартом постигая науки, он чуть было не защитил диссертацию. Страстно влюбившись в жену своего двоюродного племянника — красавицу Зиновию, добился ее развода, практически по тем временам невозможного. Водил дружбу с Максимом Горьким. В своем фешенебельном замке на Спиридоновке укрывал революционера Николая Баумана. Способствовал доставке нелегальной литературы на собственную же фабрику, где инженером служил будущий нарком иностранных дел Леонид Красин.
В январе 1905 года Савва Морозов, уверовавший в то, что благодаря революционному прыжку Россия наверняка догонит Европу, составил программу социально-политических реформ, призывавших к установлению конституционного правления. Тогда же он застраховал себя на 100 тысяч рублей, а полис на предъявителя передал актрисе Марии Андреевой, охотно принимавшей его подарки, будучи гражданской женой Горького. Андреева же после смерти Саввы Тимофеевича передала большую часть морозовских денег партии большевиков, которым сочувствовала.
Для русского театра имя Морозова означает практически то же, что Павла Третьякова — для отечественной живописи. Сравнение банальное, но лучше не скажешь. Савва Тимофеевич живо откликнулся на просьбу тех самых «отцов-основателей», которым его тетка Варвара Алексеевна решительно отказала, и дал денег только что родившемуся Художественному театру. Его вклад равнялся взносу основных пайщиков, в том числе владельца золотоканительной мануфактуры — Алексеева, он же — Станиславский. Наблюдавший Морозова за кулисами театра «в пыли и трепете за успех пьесы», Горький признавался, что за это был даже готов простить купцу все его фабрики. «Грубый по внешности, приземистый, коренастый», Савва «поражал блеском ума и богатством заложенных в нем знаний» не одного «буревестника революции». Химик по специальности, мечтавший о профессуре, «фабрикант, влюбленный в поэзию Пушкина», он знал на память множество стихов, включая почти всего «Евгения Онегина», что особенно удивило Горького.
Новый московский театр превратился в паевое товарищество, а Савву Тимофеевича выбрали председателем правления. Помимо внесения денежного пая он на целых двенадцать лет арендовал для театра особняк нефтепромышленника Лианозова в Камергерском переулке. Перестройка здания, в котором прежде помещались ресторан и театр-буфф Шарля Омона, обошлась ему в 300 тысяч рублей, сумму огромную по тем временам. Это при том, что архитектор Федор Шехтель, придумавший, кстати, всем известную мхатовскую эмблему — чайку, исполнил проект театра совершенно бесплатно. За границей на морозовские деньги заказали самые современные приспособления для сцены (между прочим, осветительное оборудование в отечественном театре впервые появилось именно здесь). В итоге на свое любимое детище — здание МХТа с бронзовым барельефом на фасаде в виде тонущего пловца — С. Т. Морозов истратил около полумиллиона рублей.
«Купец не смеет увлекаться. Он должен быть верен своей стихии выдержки и расчета. Измена неминуемо приведет к трагическому конфликту», — заметил Владимир Немирович-Данченко, чей профиль вместе с профилем Станиславского и Морозова был выгравирован на первом театральном значке Художественного театра. Савва Морозов всю жизнь поступал как раз наоборот. «Легко в России богатеть, а жить трудно», — жаловался этот «европеец по-русски», мечтавший талантом русского народа взбодрить «усталую и дряхлую» Европу. В духе этого человека был и его конец: выстрел в сердце в сорок четыре года в фешенебельных апартаментах отеля на Лазурном Берегу [112].
