И хотя комедия была закончена до личного знакомства автора с прототипом своего героя, сходство с Морозовым вышло поразительным [91]. Узнав настоящее имя «М. Юрьева», Сумбатов повел себя как типичный папарацци (как бы он потом ни оправдывался: «Не имея представления об оригинале, я не мог писать портрета и его не написал…») и еще больше закрутил сюжет. В пьесе появилась красавица Кэтт, дочь обрусевшей англичанки, которую «покупает» себе в жены Рыдлов, — явный намек на вышедшую за Морозова Маргариту Мамонтову и ее мать полунемку, чья модная мастерская в пьесе превратилась в перчаточную фабрику тетки Кэтт. Даже слухи об уходе Морозовой и ее возвращение к мужу пошли в дело: мать Лариона Денисовича уговаривает Кэтт вернуться («…я продалась, и продалась на всю жизнь», — рыдает героиня).
Сумбатов наверняка знал, что помимо монографии «Спорные вопросы западноевропейской исторической науки» Морозов-Юрьев написал «памфлетный и с рискованностями», «пошлый до невозможности» роман: герою изменяет жена, он кидается «в пучину разврата», выбирается из «бездны» и встает на правильный путь. По непонятным причинам роман запретила цензура, и тираж был уничтожен. Фривольностей в повествовании автор не позволял (единственная эротическая сцена заменена пятью (!) строками отточий), откровенных намеков на неких высокопоставленных особ не делал (что якобы и вменялось ему в вину). Роман был препошлейший и беспомощный. «Миша сам смеялся очень над романом и его аутодафе», — вспоминал Виноградов. Прямо-таки комедия положений: морозовский роман «В потемках» превращается у Сумбатова в психологическую повесть «Бездна», а «Михаил Юрьев» — в «Маркиза Волдира».
Владелец особняка с зимним садом, любитель устриц и шампанского Ларион Денисович Рыдлов был настолько похож на свой, хотя и сильно окарикатуренный прообраз, что никаких сомнений не оставалось: Ларион Рыдлов и есть Миша Морозов. Если убрать подписи под монологами, то разобраться, где театральный персонаж, а где реальное лицо, послужившее автору моделью, практически невозможно.
«У этого человека есть свой стиль, рысак, резиновые шины, кучер, дом бонбоньерка, зазвонистая статья о выставке с колоритом нахальства». Это пишет в дневнике В. В. Переплетчиков о Морозове. «Сливки общества теперь мы. Я могу быть и критиком, и музыкантом, и художником, и актером, и журналистом — почему? Потому, что я русский самородок, но смягченный цивилизацией», — кичится герой «Джентельмена». «От нас, третьего сословия, теперь Россия ждет спасения. Ну-ка, мол, вы, миллионщики, обнаружьте ваш духовный капитал. Прежде дворянство давало писателей, а теперь уж, извините, наша очередь… за нами свежесть натуры, мы не выродились». Это заявляет Рындин. «Как-никак, а нужно признаться, что буржуазия у нас в Москве — сила. Она и первым представлениям пьес хлопает, и картины покупает, и о политике говорит. Прежде она боялась частного пристава, бутылку называла "флакончик", вместо "налей" говорила насыпь… Теперь говорят в общем правильно, хотя и употребляют выражения вроде "я был уставши", и имеют университетский диплом», — вторит ему Юрьев-Морозов. В книге «Мои письма» есть еще такой пассаж: «Правда, в буржуазию проникло образование, молодые люди купеческого звания имеют много знаний… но что же дает нам буржуазия на интеллектуальном поприще?»
Скорее всего, такой вопрос должен был задать не Михаил Юрьев, а критики рвавшегося в литературу богача-графомана. Он же просил лишь о снисхождении. «Ей-богу, господа, разберите мои письма, разругайте их, выбраните меня, но будьте беспристрастны и отнеситесь ко мне как к писателю, а не как к человеку». Ну не виноват же Морозов-Юрьев, право, что он купец и ему досталось от родителей состояние, и этого одного достаточно, чтобы его книги хорошими, по определению, никогда бы не стали. А ведь ему всего-то 23 года! На первый взгляд он и дебошир, и скандалист, а по сути — обиженный мальчик, желающий самоутвердиться любым возможным образом — дом, жена, статьи, книги, должности. Морозову даже хватает смелости писать о художественных выставках. Он эдакий критик-провокатор (кто-то так и называл его: «критик-озорник»). Ему ничего не стоит обозвать поленовскую «тихую, равнодушно-спокойную грусть» — скукой. Попенять Левитану, что картина «Над вечным покоем» вышла у него неудачной («Земля кажется словно вырезанной и наклеенной на воду, туча не имеет своего отражения в воде»), а его бывший учитель рисования К. Коровин и вовсе «лишен понимания рисунка».
Это он по поводу выставок позволяет себе пройтись «довольно едко», а когда берется за описание пейзажей сам, сразу становится искренним и нежным. «Перед нами лежало озеро… Итальянский городок высился на горе: виднелись белые домики, церковь с круглым куполом, старинная башня, и все это отражалось в озере с таким спокойствием, что делалось хорошо, так хорошо на душе, как бывало только в детстве». После этих слов понимаешь Сергея Мамонтова, написавшего про знаменитый морозовский портрет Серова, что художник «отнесся к г. Морозову добрее, чем Сумбатов: он сохранил светлый ум, подчеркнув только взбалмошность этого симпатичного человека». Сергей Дягилев потом назовет Морозова «чрезвычайно характерной фигурой», заметив, что во всем облике Михаила Абрамовича «было что-то своеобразное и вместе с тем неотделимое от Москвы». Дягилев верно определил место Михаила Абрамовича, написав, что тот «был очень яркой частицей ее быта, чуть-чуть экстравагантной, стихийной, но выразительной и заметной».
При своих миллионах М. А. Морозов с легкостью мог осуществить любое желание. Однажды ему вздумалось сделаться старостой Успенского собора. Ряд невероятно щедрых пожертвований — и он староста кремлевского собора, в котором короновались все российские государи. «Миша по-мальчишески радовался, смеялся и все говорил: "Вот теперь мамаша и ее либералишки бесятся, на хвостах вертятся от злости"». Сергей Арсеньевич пишет, что Миша участвовал в выборах лишь ради самоутверждения («В ту пору он, почти еще юноша, себя не нашел еще, все метался, чудил, куролесил…»), к новой должности довольно быстро охладел и вскоре уступил место старосты знаменитому адвокату Федору Плевако. Хотя ремонт храма финансировать не переставал. Вот и верь воспоминаниям: Михаил Абрамович в действительности избирался старостой дважды, пробыл на этом посту с 1897 по 1903 год, то есть до самой смерти, и даже приступил к написанию истории Успенского собора [92].
Фабрикой же Михаил Морозов заниматься не рвался. Пробыл два года в директорах и на этом успокоился. А чины получал по ведомству императрицы Марии Федоровны, поскольку числился попечителем различных благотворительных обществ, включая Городское попечительство о бедных и Рогожское начальное мужское училище. Еще он избирался почетным мировым судьей, состоял членом Комитета по устройству Музея изящных искусств, Общества любителей художеств, Литераторов и ученых, Ревнителей просвещения, Филармонического общества, дирекции Русского музыкального общества и даже занимал пост казначея Московской консерватории. «По гражданскому ведомству» М. А. Морозов дослужился до титулярного советника и получил за выслугу лет чин коллежского асессора и орден Святой Анны 2-й степени. «Надо заметить, что он относился к этой области своей деятельности наполовину серьезно — как будто сам над собой посмеивался. С одной стороны, он мечтал получить орден Святого Владимира и стать дворянином, а с другой стороны, когда кто-нибудь из собеседников его на этот счет поддразнивал, он громко и искренне смеялся, но все-таки нисколько не оправдывался и не отрицал. Он очень ценил свой мундир и любил его надевать со всеми орденами и треуголкой и имел тогда очень важный вид», — вспоминала Маргарита Кирилловна. Еще один орден — и дворянское звание было бы ему обеспечено: до ордена Святого Владимира он не дожил всего месяц.
Так кем все-таки был Михаил Абрамович? Точно не бизнесменом. «Московский листок» в некрологе писал, что «крупным промышленником и коммерческим деятелем» Морозов был «лишь по праздникам», а вообще-то, по-настоящему, «он горел искусством». Глагол «горел» выбран точно. Михаил Абрамович все делал азартно, словно боялся не успеть (да простят нас за банальность). Книги его ругали, о критических статьях отзывались недоброжелательно, а Морозов был человеком неуемным, одно слово — хлудовская порода. Михаил Абрамович не просто искал, как бы истратить деньги («денег много, а жить скучно»), «чтоб весело было» (это опять из Островского). Человек он был впечатлительный, честолюбивый, независимый, живой и слишком горячо реагировал «на все явления жизни искусства». Решил было попробовать «чего-то мазать», как выразился Виноградов, согласившийся им «поруководить», но быстро понял, что художник из него не получится (хотя Маргарита Кирилловна считала, что у мужа были неплохие способности к живописи). На поприще художественной критики слава ему точно не светила. Оставалась последняя, третья попытка — собирать. Отличное занятие для игрока и любителя острых ощущений. И прекрасная возможность себя показать, что при болезненном морозовском честолюбии играло не последнюю роль. И вот наконец случилось. «Это было настоящее. Он страстно отдался собирательству», — ликовал Виноградов, «назначенный» Михаилом Абрамовичем куратором-консультантом.
