Причиной самоубийства Щукина газетчики называли «пачку неоплаченных векселей». У Ивана Ивановича действительно были приличные долги. Вишняков с Грабарем в один голос утверждали, что все деньги он «просадил на баб», а окончательно разорила его «старая, хорошо известная в Париже м-ль Берта». Парижские кокотки пользовались расположением Ивана Ивановича, но не они одни лишили его состояния. Погубили Ивана Ивановича любовь к красивой жизни, но более всего — страсть к коллекционированию, которая, как уже неоднократно замечалось, была у всех братьев в крови. Сперва Иван Иванович жадно скупал новых французов, а потом увлекся старыми мастерами. «Постепенно перехожу на старое, божественное», — признавался он Илье Остроухову, которому продал «Портрет Антонена Пруста» работы Эдуарда Мане («Цена оному портрету… две тысячи франков, без уступки»). Так им «были упразднены» Карьер, два маленьких Дега, Пюви де Шаванн и Уистлер. «Представители новой живописи исчезают постепенно, уступая место старым», — сообщал Иван Иванович Остроухову, уверяя, что пока «не заразился ни вандализмом, ни щукинским духом быстрой распродажи».
К началу века на стенах квартиры на авеню Ваграм появились серовато-охристые полотна вошедшего в моду испанского живописца Игнасио Сулоаги. Под влиянием Сулоаги, считавшего себя продолжателем великих испанцев, Иван Иванович «переключился» на Эль Греко, Гойю и Веласкеса. С этого момента вокруг него и начали роиться слухи о подделках. «Ив. Ив. Щукин… имел большое влечение к русским древностям и к истории искусств; последняя страсть заставляла его покупать картины известных мастеров. А кто покупает картины, тот обыкновенно кончает тем, что перепродает их, — вспоминал М. М. Ковалевский. — …Щукин любил женщин, а эта любовь приводит к необходимости добывать деньгу. Он избрал для этого… торговлю разного рода Греко и Веласкезами, из которых не все были настоящими». В этой связи интересен мемуар скульптора Сергея Меркурова [36], пересказавшего слышанное от ближайшего щукинского приятеля А. Ф. Онегина-Отто, знаменитого собирателя пушкинских раритетов. «Ведь я знаю, что с ним проделывали. Сделают копию Веласкеса, привезут в какую-нибудь испанскую деревушку или горный монастырь, подкупят священника или приора и дают знать Щукину, что де, мол, нашли подлинного Веласкеса, можно купить недорого, подменив его копией». Онегин-Отто говорил Меркурову, что не раз предупреждал Ивана и что когда-нибудь Щукин прозреет, но будет поздно. Но Иван Иванович никого не слушал.
Ладно бы он покупал только для себя, но он еще и активно продавал. Но поскольку «его картины покупали не одни русские и американцы, которым легко сбыть всякую фальшь, то дело приняло для него трагический характер — какой-то покупатель из Берлина пригрозил ему процессом. Дела самозваного коллекционера пришли к этому времени в расстройство, он не решился или не сумел вовремя откупиться», — вспоминал Ковалевский.
Рассчитаться с долгами Иван Иванович пытался отчаянно. Братья же спокойно наблюдали за «бедным Ваней», не предполагая, какой трагедией все обернется. «Наш Ваня обращался к Берлинскому музею… с предложением купить у него картины испанской школы, — писал Дмитрий Петру весной 1905 года: коллекция для Ивана Ивановича оставалась единственным способом раздобыть денег, и братья хорошо это знали. — Я боюсь, как бы он не провалился со своими картинами… Гаузер [37] говорил мне, что настоящие картины этих мастеров стоят большие деньги, поэтому надо остерегаться подделки, которых масса находится в Испании… Очень жаль бедного Ваню, должен же он связаться с этим искусством» [38].
Берлинский музей отклонил щукинских испанцев, не видя оригиналов, еще по фотографиям. Но Иван Иванович все-таки сумел договориться о продаже. Известный берлинский аукционный дом «Рейнер и Келлер» в 1907 году выставил на торги около ста картин (голландские пейзажи и натюрморты, английские и итальянские портреты). Особого успеха аукцион не имел. Полностью погасить долги Ивану Ивановичу не удалось. На самом же деле требуемая сумма (менее тридцати тысяч франков) была не столь велика — почти столько Сергей Иванович вскоре заплатит Матиссу за панно для своего особняка. Но в воспитательных целях братья воздерживались от помощи, полагая, что неудержимая страсть младшего к показной роскоши и любовным приключениям должна быть наказана и если тот умудрился растратить свой капитал до последнего рубля, пусть и выпутывается сам.
«На очередном обеде… Щукин обнаруживал, как и всегда, свое чисто московское благодушие, казался веселым, остроумным, предупредительным к желанию своих гостей и после обеда даже поразил их готовностью даром или за пустяк наделить их теми или другими экземплярами своей коллекции», — пересказывал М. М. Ковалевский подробности последнего вечера на авеню Ваграм. Иван Иванович словно нарочно тратил последние деньги на приемы, намереваясь уйти из жизни не менее эффектно, чем дядюшка Василий Петрович Боткин, пригласивший за три дня до смерти «на прощальный пир» старых друзей, чтобы слышать «веселый и живой разговор, который так любим был им и в котором он чувствовал необходимость до самых предсмертных своих минут».
Гости Ивана Ивановича разошлись поздно. «А утром до него нельзя было достучаться. Когда взломали дверь в его спальню, его нашли мертвым. Вскрытие показало, что он отравился».
Братья выставили на аукцион все, что имелось в квартире на авеню Ваграм: картины, книги, мебель. Но устроенная в Отеле Друо посмертная распродажа имущества Ивана Ивановича Щукина не покрыла и половины требуемой для оплаты его долгов суммы. Репортеры злорадствовали. «Спора нет, Иван Иванович понимал толк в искусстве… Но при своем художественном чутье Иван Иванович оказался игрушкой в руках ловкачей, мошенников, барышничающих картинами. Ухлопав на приобретение картин свое довольно значительное состояние, Иван Иванович разорился и в течение последних лет, сохраняя внешний престиж барина-коллекционера, жил куплей-продажей картин. Человек кабинета взялся не за свое дело и, конечно, погорел».
«Жил куплей-продажей картин» — даже газетчики знали, что И. И. Щукин занимался посредничеством. Теперь становятся понятны сетования Остроухова: «Ужасно жалко, даже немного эгоистично жалко. К нему, бывало, в Париже к первому, все разъяснит, сразу введет в жизнь, а кто мне теперь с такой готовностью и участием добудет и Rodin, и Мане, и Goia». Это сейчас в артдилерстве не видят ничего зазорного, а в начале века нравы были совершенно иными. Не говоря уже о подозрениях в попытке сбыта подделок.
Раздуваемая вокруг «парижского Щукина» шумиха рикошетом задевала его братьев, хотя их репутация была абсолютно безупречной. Дмитрия и Петра Щукиных уважительно называли «истинными патриотами» и «пособниками обогащения московских музеев» (Петр Иванович подарил свой музей городу, а Дмитрий Иванович регулярно дарил картины Румянцевскому музею). От брата Сергея Ивановича музеи пока никаких даров не получали, а тот факт, что он давно сделал официальное распоряжение о передаче своей коллекции Третьяковской галерее, не афишировался. Кроме попечителя Галереи И. С. Остроухова об этом знали всего несколько человек. Поскольку завещания 1907 года не сохранилось, письмо Остроухова А. П. Боткиной от 6 января («Завтра хороним Лидию Григорьевну. Вчера Сергей Иванович написал завещание, коим отказывает Галерее свое собрание») — единственное документальное свидетельство существования этого документа. С. И. Щукин изменит свое завещание почти через двадцать лет, живя в эмиграции, что станет поводом для бесконечных судебных разбирательств между его наследниками и советским, а затем и российским государством.
Московскую художественную жизнь конца девятисотых годов уже нельзя было представить себе без щукинского собрания: влияние ее на судьбу русской живописи становилось все более очевидным. Еще в 1908 году искусствовед Павел Муратов написал в «Русской мысли», что Щукинской галерее суждено сделаться «наиболее сильным проводником в России западных художественных течений». «Но заслуженная слава галереи не выходит пока за пределы слишком еще тесного у нас кружка художников и немногих любителей. Между тем собрание С. И. Щукина имеет право на внимание со стороны всех, кто занят вопросами духовной культуры в широком объеме. И это тем более верно, что в будущем оно станет общественным достоянием. Согласно воле собирателя… она предназначена в дар городской Третьяковской галерее, где дополнит и продолжит собрание иностранной живописи С. М. Третьякова» [39].
