Багровая громада освещена была солнцем. Железное кружево подзоров и коньков сквозило под стрехами кровель и на гребнях крылец. Кирпичный узор тройного ряда кокошников лепился по карнизам приделов. Оконные наличники, глубокие, похожие на квадратные рамы ширинки и расположенные поясами колонки выделялись на плоскости стен пышным рисунком. Голубым, зеленым и синим поблескивали поливные изразцы.

В XVII веке, когда строилась эта церковь, Ярославль славен был мастерами, искушенными в живописном, чеканном и резчицком ремесле, хорошо знавшими искусство делать селитру, изразцы, клей, ковать железо и дубить кожи. Можно только пожалеть, что мы не знаем их так близко, как неунывающего резчика и столяра из Кламси, с которым нас подружил Ромен Роллан, как весельчака Буффальмако, флорентийского живописца из рассказа Анатоля Франса. Два эти характера и еще Уленшпигель, сын угольщика из города Дамме во Фландрии, вспомнились мне потому, что они были людьми почти одного времени, одного сословия и одного духа с хитрыми в своих искусствах ярославцами, которых народное присловье, кстати сказать, называет красавцами, песенниками, чистотельцами и лукавцами.

Рассуждая о старинных ярославских мастерах, мы вошли с Борисом Васильевичем в галерею. Здесь было просторно и пусто. Стены этой обширной паперти, порталы дверей, ведущих внутрь храма, своды и оконные откосы были расписаны фресками или орнаментом. В желтоватом пыльном свете пестрели краски — коричневые, золотисто-охристые, синяя, белая и голубая. С первого взгляда все это казалось сплошным ковром, такой убористой была рука живописца, потом я стал различать отдельные картины, повествовательностью своей напомнившие мне лубок, увидел и орнамент, похожий на те узоры, какими в старину украшали сундуки, ткани, прялки… Сюжеты фресок сродни были сказке, фантастическому приключению, нравоучительной истории, и я подумал, что жителям слободы, когда они большими семьями неспешно прогуливались по паперти или же сидели на кирпичных скамьях, устроенных вдоль стен, эти затейливые картинки служили чем-то вроде нашего кинематографа.

Я далек был от наивной мысли считать толчковских ремесленников атеистами, но и мистиками, религиозными фанатиками их едва ли можно назвать, и это прежде всего подтверждает сооруженная ими веселая церковь. Дети своего времени, они, конечно, построили божий дом, однако материалисты по самой сути своей, сработавшие на своем веку множество дивных вещей, к тому же склонные к озорству жизнелюбцы и острословы, сочинившие не одну скабрезную побасенку о слугах божьих, они позаботились тут не только о боге, но и о собственных удобствах. Чтобы убедиться в последнем, достаточно заглянуть на эту паперть с ее большими окнами и расписными скамейками, вернее, сплошной скамьей, кирпичные ножки которой сделаны в виде балясинок, подпирающих фестоны из плоского фигурного кирпича. Да ведь это не столько паперть — преддверие храма, сколько некий общественный центр, своеобразный клуб. В слободе едва ли было другое такое место, где бы можно сообща обсудить мирское дело, потолковать с приятелями, развлечься, высмотреть невесту, попировать всей общиной в праздник.

Мой спутник напомнил мне, что именно в XVII веке, когда толчковские ремесленники построили эту большую церковь, в северных деревнях, слободах и посадах, не столь уж далеких от здешних мест, сложился обычай собирать общественные собрания и совершать публичные акты в так называемых церковных трапезных, — где исстари устраивались по праздникам мирские пиры. Могло быть, что и просторная эта паперть служила трапезной. И не так уж далек я был от истины, когда вообразил, что собиравшиеся здесь люди мало чем отличались от тех своих современников и соседей, которым один из епископов того времени предписал, чтобы они в церковных трапезных «для всяких своих земских и мирских дел сходов не чинили и меж собою великие раздоры и мятежи, и неподобные матерные брани и бои не были, и по праздникам молебных пив не носили бы и в трапезе не пили бы».

Когда мы уходили из Толчкова, у меня было ощущение, что я побывал в обществе вольнолюбивых и мастероватых русских горожан семнадцатого столетия, потому что не церковь они построили здесь и не святых написали на ее стенах, а изобразили самих себя, свои души. И мне пришло на мысль, что чадящий смрадным дымом завод, поставленный кем-то рядом с этой сказкой из камня, не только портит произведение искусства, но и оскверняет память наших предков.

По счастью, пренебрежение стариной не характерно для Ярославля. Город этот бесспорно красив, и очарование его прежде всего в той естественности, с какой живут рядом старина и современность. В здешнем архитектурном пейзаже новое не противостоит древнему, но продолжает его, и это говорит о художественном вкусе и нравственных правилах. Приходишь к мысли, что на картинках каменной книги изображены не только предки, но и нынешние обитатели города. Впрочем, если взять новые районы, то они похожи на те издания, какие содержат весьма полезные сведения, однако лишены развлекающих нас простодушных картинок.

Улицы в этих районах широки и прямолинейны, и дома, по всей вероятности, удобны, но это свойственно всем нашим большим городам, и на этих улицах ощущаешь себя столько же в Ярославле, сколько в Запорожье или в Свердловске. Тут можно встретить и коробчатые здания начала тридцатых годов, наивный индустриализм которых способен вызвать снисходительную улыбку, и тот бутафорский, раздражающий своей противоестественностью ампир, который распространен был в недавние годы. На взгляд человека, далекого от специальных вопросов архитектуры, дома эти, помимо того, что в них живут люди, служат еще иллюстрацией к истории художественных поисков и заблуждений многих советских зодчих. Правда, если знаешь, что они сооружены в городе по преимуществу деревянном, проникаешься чувством, должно быть, родственным тому, какое побудило Маяковского написать «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру». Известное эстетическое удовольствие доставляет и прямизна улиц, их щедрая широта, оранжевые, белые и пунцовые полосы цветничков на обочинах тротуаров, и высокие деревья, достаточно густые, чтобы скрыть погрешности архитектуры, однако же позвопяющие видеть сквозь листву светлые пятна фасадов.

Рядом с этими проспектами в бывших слободах и пригородах Ярославля еще теснятся вдоль ухабистых улиц деревянные мещанские домики и ободранные каменные, так называемые доходные дома. Пыль стоит над исполинскими грузовиками, которые, покачиваясь, в иных местах бортами своими возвышаясь над крышами, лавируют в этих извилистых щелях, громыхают торчащими из кузова пучками железных балок или сеют на серую землю красную кирпичную крошку, везут поставленные на ребро бетонные плиты. Людям, живущим здесь, быть может, не совсем точными покажутся мои впечатления от города, однако я думаю, что иногда со стороны виднее и что не улицы с омертвевшей колеистой землей, с пропыленными насквозь домами, у которых, будто им сломали хребет, осели посередине крыши, главенствующая черта современного Ярославля.

Если новые здешние районы и не своеобразны, то они, я бы сказал, служат вступлением к исторически сложившемуся центру города, заново спланированному во второй половине XVIII века.

Они естественно соединяются с той честью старого города, где всего больше магазинов. Здесь дивишься тому, как напоминает северный Ярославль наши большие южные города, — то ли полосатыми маркизами над зеркальным стеклом витрин; то ли вот этой белой кафельной стеной в арке башенных ворот, где из окошка продают горячие жареные пирожки и тут же рядом, прямо на асфальте, мелко колют дрова; то ли вон теми, хочется сказать вообще — европейскими зданиями, какие строились повсюду на исходе минувшего века, особенно в молодых городах юга. Но здесь любуешься и двухэтажным приземистым домом с аркадой посередине и поставленными на нее как бы чуть припухшими колоннами под широким фронтоном. Неизменное восхищение вызывает ротонда гостиного двора, опоясанная колоннадой с эффектным портиком — «круглая лавка». Начинаешь думать, что сочетание южной непосредственности, даже броскости, с уютностью старо-московского классицизма и строгостью классицизма петербургского, быть может, и есть своего рода ярославский стиль.