На третий день после Адвента аббата в церкви нашёл Филибер Риго. Сержант осведомился о самочувствии отца Жоэля, рассказал о предстоящей казни, уже назначенной, и под конец сообщил, что один из заключенных выразил желание поговорить с ним.
Отец Жоэль закусил губу. Он понял, кто хотел видеть его, сознавал, что не сможет отказать де Серизу в этой последней просьбе, но всё его существо воспротивилось. Неожиданно он замер. А что если… что если… если эта встреча… Не взять ли с собой святые дары? Но если это всего лишь последняя насмешка Камиля? Жоэль, несмотря на то, чему был свидетелем, многого не понимал, но предпочёл бы вечное непонимание встрече с мысленно проклятым им.
Но нет, надо пойти. Он слушал де Сериза уже дважды. Послушает и третий раз. Тяжело вздохнул. Неожиданная мысль заставила его вздрогнуть. Господи, ему ведь предстояло встретиться со смертником. Все негодяи были, как он знал, приговорены к обезглавливанию, а не к колесованию. Колесо предназначалось для виновных в предумышленном убийстве, в разбое на большой дороге, в заранее обдуманном убийстве и в краже со взломом. Его же применяли к виновным в насилии над незамужней девушкой. Это была кара для лишенных дворянства, после того как их гербы чернили и разбивали перед эшафотом. Колесованные тела сжигались, безразлично, оставались они в живых или нет. Но по личному распоряжению министра юстиции, все выродки колеса избежали: постаралась родня каждого, не желавшая позора. Но что это меняло? Им предстояло умереть.
Да, он был согласен встретиться с Камилем.
…Жоэль вошёл в мрачный каземат, куда свет попадал лишь из крохотного оконца, рассеиваясь во мраке. Тёмная чугунная решетка делила его пополам, и по обе стороны её Риго распорядился поставить стулья. Всё это не диктовалось интересами дела, но всего лишь было данью уважения сержанта человеку, выведшему его на след убийц. Филибер уже знал, что о поимке негодяев было доложено королю, и его имя тоже упомянуто его светлостью герцогом Люксембургским. С его светлостью Риго состоял в отдаленнейшем родстве через жену и никогда бы не дерзнул напомнить о себе, бедном родственнике, но сейчас об этом факте вспомнил сам герцог, хвастаясь перед его величеством. Знал Риго и подписанном его величеством указе о его досрочном производстве и возведении — по особой милости — в дворянское звание. Милость была подлинно королевская. Подумать только, его сынок Жозеф — будет уже потомственным дворянином! И всем этим Филибер Риго был обязан отцу Жоэлю, с коим его столкнул в добрый час Господь у полицейских конюшен!
Камиль де Сериз появился из теряющейся в темноте двери тюрьмы. Он был облачен в грубую куртку из толстой холстины, с отверстием со стороны спины и снабженную длинными узкими рукавами, несколько превосходящими край ладони, в них была продернута веревка, достаточная для того, чтобы стянуть рукав, но руки де Серизу развязали. Теперь они смотрели друг на друга через решётку. Аббат не встал навстречу заключенному, — не из презрения, его просто плохо держали ноги, и Сериз поспешил сесть на тяжёлый стул тёмного дуба, несколько отодвинувшись от стальных запоров железной клети.
— Так значит, ты действительно видел всё? И ты же навёл полицию на след?
— Да. Я поймал тебя тогда… Старик Леру рассказал, что видел кутежи в загородном доме де Конти. Я сказал тебе, что мне все снится таможня Вожирар… Ты пошёл пятнами и взволновался. И я понял, что там всё и происходит.
— Да, ты отомстил мне сторицей…
Аббат пожал плечами.
— Я не знал. Я почти поверил, что ты непричастен к этим убийствам. Всё это были смутные догадки, расплывчатые подозрения, туманные предположения. А того, что довелось увидеть, я и предположить не мог.
— Как ни странно, верю. Но я хотел видеть тебя, чтобы ты мог понять… Это должно удивить тебя. Дело в том, что причиной этих убийств был… ты. Не перебивай меня, — возвысил голос де Сериз, хотя аббат не пошевелился, — ты всё равно ничего не можешь сказать мне.
Аббат понял, что ему предстоит выслушать не исповедь, но скорее похвальбу выродка свершенным. Их всегда тянет поговорить — Бог весть почему. Они изгаляются и упиваются своими рассказами, и глаза де Сериза тоже блестели упоением.
— …Я говорил тебе, — начал он, пожирая ненавистного Жоэля глазами, — что все эти годы я частенько забавлялся с женщинами и девицами. Ничего особенного. Пару раз я даже почти влюблялся, правда… без взаимности. Но влюбленность диктует странную робость, и низводит наслаждение до поверхностного удовольствия, я же хотел упоения, жаждал восторга и экстаза и вскоре понял, что их дает только разврат. Сентиментальные глупцы оспорят моё суждение, но что мне глупцы? Однако, до тех пор, пока я не встретил тебя после нашей… столь долгой разлуки… я успел и утомиться, и пресытится. Я не лгал тебе — я почти забыл прошлое. Если ты будешь городить вашу церковную чушь о каком-то там раскаянии — умолкни. В этом мире некому каяться. Однако… едва ты приехал… ты что-то оживил во мне… Воспоминания… я вспомнил. Точнее, я и без того часто вспоминал… о том минутном могуществе, когда усилием воли я смог получить желаемое… Сколько раз я после пытался — и был бессилен. Но вот — стоило тебе появиться… Это было на вечере у герцога Люксембургского. Розалин де Монфор-Ламори… — де Сериз судорожно улыбнулся, — красотка. Я возжелал её, но она была холодна, как кочерга. И вдруг… Я увидел её глаза… глаза, искрившиеся влюбленностью, первым цветом юности. Она подошла к тебе, и ты встал ей навстречу. Я слышал её слова… она сказала, что сутана выделяет тебя из толпы, а красота из сотен лиц. Ты помнишь? — Глаза де Сериза налились кровью.
Сен-Северен помнил. Он не видел в этой светской болтовне ничего значимого, но не мог не вспомянуть слова де Витри. Да, нелюбимые, нелюбимые и нежеланные, эти мужчины бесновались, не понимая, что нелюбимыми их делает отсутствие любви в них самих, в итоге они не могли обрести подинного мужества и теряли человечность…
— Я слушал ваш разговор… Ты красноречив… когда хочешь. Она спросила тебя, почему нынче в моде такие блеклые цвета? Цвет костюма — отзвук горячки крови, ответил ты, и если кровь течет в жилах эпохи могучими волнами, то ее цвета — пурпурно-красный, изумрудно-зеленый и таинственно-фиолетовый, ныне же сила истощилась, остались только лишенные творческих порывов сомнения. В моде блошиный цвет… Она слушала, улыбалась, кивала. Как и Мари… Она влюблялась в тебя… О, я видел… она сказала, что ревнует к Господу, который забирает себе самое лучшее… Я почувствовал, что страстно вожделею её и снова… снова ненавижу тебя…
Аббат бросил на собеседника потемневший взгляд.
— Ты считал, что я, несмотря на обеты, воспользуюсь девицей?
Сериз усмехнулся.
— Нет. У каждого — своя гордыня. Твоя — в том, чтобы устоять, только и всего. Но я вновь ощутил свою дьявольскую мощь. Я попробовал для начала внушить девице мысль, что ты подлинно влюблен в неё и хочешь сложить сан и жениться на ней… У меня получилось! Я приказал ей отправиться к портнихе и заказать свадебное платье. Она сделала это!! Потом я увидел её в гостиной маркизы и приветствовал весьма любезно, но она едва взглянув на меня, быстро подошла к тебе. Я видел её глаза. Сон и явь двоились в ней, и она их уже не различала! Она сказала, что видела в Шуази портрет человека в красном… Ты ответил, что это Галеаццо и пошутил, что вообще-то, многие французы уверены, что все итальянцы на одно лицо… Она, уже влюбленная в тебя до безумия, заметила, что твоё лицо совсем не похоже на итальянские лица, и ты снова отшутился… Она попросила разрешение взять тебя в духовники, она хотела поговорить с тобой наедине… Ты согласился… Я понял, что овладел её душой… Но разве мне была нужна душа? За эти годы я близко сошелся с Ремигием де Шатегонтье. Мы понимали друг друга. Едва он увидел тебя, как возненавидел.
Аббат вдохнул.
— Господи, этот-то за что? Ненависть рождается не на пустом месте. Не возненавидел же он де Конти или тебя…
