– Согласно Публиусу Сирусу, – сказал Томас, – любовь и мудрость несовместимы.

– Верно подмечено, – согласился Грэм, внезапно погрустнев.

– Что верно подмечено? – спросила Джоанна, выходя из кухни с полной поварешкой.

Почему-то этот вопрос смутил Грэма.

– Томас сказал, что я выгляжу усталым, – ответил он после небольшой заминки.

– Тебе следует лечь. – Она снова зевнула, наливая овсянку в миску Томаса. – Я бы тоже легла, но я обещала мистрис Аде, что зайду к ней. – Она коснулась руки Грэма. – Постарайся поспать.

Грэм прошелся костяшками пальцев по ее щеке.

– Ты устала не меньше меня. Я вижу это по твоим глазам. Джоанна улыбнулась.

– Посплю позже, – ее взгляд метнулся к Томасу, – когда все разрешится.

– Мне не нравится, что ты будешь там, учитывая все обстоятельства, – сказал Грэм.

– Лефевра нет дома.

– И все же… тебе следует быть как можно осторожнее.

– Не беспокойся. – Джоанна отнесла поварешку в кухню, наполнила ведро, предназначенное для Томаса, свежей водой и ушла.

Грэм подождал, пока она пересечет задний двор Лефевра и войдет без стука в дом.

– Если бы я не был так голоден, – сказал Томас, шаря в своей сумке в поисках ложки, – я бы засыпал вас сотней вопросов.

– В таком случае я рад, что вы голодны, – улыбнулся Грэм и, помахав ему рукой, заковылял к дому, опираясь на костыль.

Томас медленно жевал овсянку, наслаждаясь едой, как когда-то наслаждался трапезами из двадцати четырех блюд. Затем напился из ведра и воспользовался остатками воды, чтобы выбыть свою ложку и миску. Закончив все дела, он снова уселся, благодарный, что может дать отдых ногам. Одним из наихудших последствий его проклятой болезни было то, что ничегонеделание становилось образом жизни.

Наконец, когда ему надоело просто сидеть, он неуклюже поднялся и направился к окну в задней части дома, чтобы попрощаться с Грэмом. Вначале ему показалось, что кладовая пуста, но затем он разглядел молодого человека. Тот лежал на спине на узкой кровати, все еще полностью одетый – в рубашку, рейтузы и сапоги, – и крепко спал.

– Пусть вам приснятся приятные сны, сержант. – Шаркая ногами, Томас двинулся через пустырь к переулку и чуть не наткнулся на женщину, которая шла ему навстречу.

Она задела его, проходя мимо, и сердце Томаса сжалось. Это было то, чего он боялся более всего на свете, – что кто-нибудь случайно коснется его и ему придется за это ответить.

Но женщина так целеустремленно шагала вперед, что, казалось, даже не заметила его. Глядя ей вслед, когда она свернула на пустырь, он обратил внимание на гриву ее спутанных волос – не рыжеватых, как у Грэма, а цвета начищенной меди, кое-где тронутой серебром. На ее спине висел бурдюк, а в руках она держала метлу прутьями вверх, словно скипетр. Это было странно, но еще необычнее выглядела ее одежда – точнее, отсутствие таковой. Насколько Томас мог судить, на ней было надето не платье, а…

Нет, не может быть. Сорочка, а возможно, даже ночная рубашка, и не первой свежести. Подол и рукава обтрепались, а тонкая ткань была настолько грязной, что казалась скорее серой, чем белой. К тому же она была босой, с голыми ступнями, покрытыми коркой грязи.

Женщина решительно подошла к калитке в каменной стене, окружавшей задний двор Лефевра, открыла ее и вошла внутрь. На середине двора она помедлила и огляделась по сторонам, словно что-то искала. Ее взгляд упал на конюшню, и она направилась туда.

Солома, ей нужна солома.

Элсуит заметила кучу соломы рядом с конюшней и нагнулась, чтобы набрать немного, но едкий запах ударил ей в ноздри. Она с отвращением отшатнулась. Распахнув дверь конюшни, она заглянула внутрь и увидела прямо посередине прохода огромную кипу свежей соломы и прислоненные к ней грабли. Войдя внутрь, она услышала какие-то звуки, похожие на пыхтение – так дышат собаки в жару, – и, обернувшись, увидела мужчину и женщину в стойле напротив. Он пристроился между ее голыми ногами, спустив штаны и энергично раскачиваясь.

Первая мысль Элсуит была об Олив и Рольфе Лефевре, занимавшихся этим, возможно, в этом самом месте, и ее захлестнула жгучая ярость. Но она подавила ее, напомнив себе, что время для ярости прошло. Теперь она знает, что нужно делать.

Должно быть, она задела грабли, поскольку они упали на землю с глухим стуком.

Женщина издала испуганный возглас:

– Байрам! Байрам! Здесь кто-то есть.

– Что?

Выйдя с охапкой соломы из конюшни, Элсуит захлопнула за собой дверь и со скрипом задвинула железный засов.

– Эй! – крикнул изнутри мужской голос. – Эй! Что это вы там делаете? Откройте дверь!

Элсуит направилась к красно-синему дому, отметив, что за ней открыто наблюдают два человека: прокаженный и жена ростовщика. Кроме них, она никого не заметила.

Открыв заднюю дверь, она вошла в дом, темный и прохладный. Справа находилась кухня. Там было пусто, но в очаге пылал огонь. Хорошее предзнаменование! Никто не помешает ей сделать то, что она задумала. Видимо, сам Бог способствует ее планам.

Стараясь держаться на расстоянии от очага, чтобы не воспламенилась зажатая под мышкой солома, Элсуит поднесла метлу к пламени и подождала, пока загорятся прутья. Выйдя из кухни с пылающей метлой, она зашла в кладовую, бросила на деревянный пол у подножия лестницы немного соломы и поднесла к ней импровизированный факел. Солома загорелась, потрескивая и дымясь.

Все с той же целеустремленностью и спокойствием Элсуит проследовала по коридору в переднюю часть дома, поднялась по лестнице на третий этаж и подошла к двери спальни, бесшумно ступая босыми ногами. Изнутри доносился женский голос – голос Джоанны Чапмен, – произносившей какой-то текст, певучий и монотонный, вначале показавшийся Элсуит какой-то тарабарщиной, пока она не поняла, что это латынь:

– Тот, кто творит обман, будет изгнан из моего дома. Тот кто оскверняет свои уста ложью, не посмеет продолжить в моем присутствии.

Сообразив, что это псалмы, Элсуит улыбнулась. Как точно это отражает то, что она чувствует в своем сердце. Еще одно доброе предзнаменование!

– День за днем я буду сокрушать все зло на этой земле, отсекая злонамеренных от царства Божия.

Элсуит бросила еще немного соломы перед дверью спальни и подожгла ее, тем самым заблокировав огнем оба выхода из помещения. Затем подняла свой самодельный факел к соломенной крыше, видневшейся между потолочными балками. К этому моменту прутья метлы почти полностью сгорели, но солома мгновенно воспламенилась. Ничто не горит так хорошо, как солома, особенно сухая ржаная солома, как в данном случае.

За считанные минуты огонь охватит всю крышу, дом наполнится дымом, раскаленные балки обрушатся в спальню, и адское пламя поглотит вопли и рыдания. Элсуит сожалела, что не может подождать, чтобы увидеть все это, но ее план не допускал промедления.

Сбежав по ступенькам вниз, она сложила остатки соломы у подножия лестницы и приткнула сверху догорающую метлу, с удовлетворением отметив, что из задней части дома уже начинает просачиваться дым.

Покинув дом через переднюю дверь, она отряхнула руки и, не обращая внимания на взгляды прохожих, направилась к Ньюгейт-стрит, где располагался Маркет-Холл.

Грэму снился сон, и в этом сне Джоанна была его женой. Более того, она ждала ребенка, их ребенка. Он никогда не был более счастлив.

Они жили здесь, в восточной части Лондона, по крайней мере, так казалось вначале, но когда Грэм открыл переднюю дверь, ожидая увидеть толпу на Вуд-стрит, перед ним раскинулся холмистый пейзаж Оксфордшира. Насколько мог видеть глаз, холмы покрывала сочная зеленая трава, а небо было таким пронзительно синим, что на глазах выступали слезы.

– Грэм! – донесся издалека хриплый мужской голос. Заслонив глаза от солнца, Грэм увидел лорда Ги, идущего по направлению к нему. Он удивился, пока не сообразил – или вспомнил, ведь он должен был это знать, – что Джоанна – дочь барона и вместе с ней он получил поместье в Оксфордшире. Он совсем забыл об этом, но это в корне меняло ситуацию. Зачем связываться с Филиппой, когда он может иметь Джоанну.