– Да, но подобные договоренности дают повод для сплетем – возразила Джоанна. – Все эти годы мне удавалось поддерживать незапятнанную репутацию, несмотря на частые отлучки мужа. Боюсь, я буду скомпрометирована, если люди увидят вас здесь. В конце концов, вы молоды и…

– Я молодой калека – по крайней мере, на ближайшие пару месяцев. Да и кто меня увидит? Я прикован к постели. К тому же я не меньше вас заинтересован в том, чтобы мое присутствие не бросалось в глаза.

– Почему?

Грэм отвел глаза, ощутив непонятную неловкость.

– Скажем так, мне хочется немного тишины и покоя. Последние одиннадцать лет я жил в казармах с сотней других мужчин, а до этого в школе для мальчиков при обители Святой Троицы.

– Вы учились в обители Святой Троицы? – удивилась Джоанна. Августинский монастырь, пристроенный к северо-западной стене Лондона, славился своей школой, но там учились сыновья влиятельных горожан, а не мальчики, которых прочили на военную службу.

– Я там рос, – отозвался Грэм, – с младенчества и до четырнадцати лет, когда отправился в Бовэ служить лорду Ги.

– С младенчества? Я полагала, что это просто школа, а не приют для младенцев.

– В общем, так оно и есть, – подтвердил Грэм. Лицо его слегка помрачнело, словно на солнце набежало облачко. – Это, – он обвел рукой кладовую, – первая спальня, предоставленная лично мне.

– Я бы не стала называть данное помещение спальней, – заметила Джоанна.

– Все равно комната предоставлена мне одному, – сказал он. – Уединение – редкая роскошь для таких, как я.

– Если вы нуждаетесь в уединении, то вынуждена вас разочаровать. В этом переулке целый день снуют прохожие, и им нравится заглядывать в окна.

– Всегда можно закрыть ставни, если появится такое желание. – Грэм взял свой кошелек и развязал стягивающие его тесемки. – Я заплачу вам четыре шиллинга вперед за два месяца за комнату и питание.

– Четыре шиллинга, – недоверчиво прошептала Джоанна. – Это… слишком много.

– Ги де Бовэ – богатый человек. – Грэм высыпал горсть серебра на сундук и принялся отсчитывать нужное число монет. – И щедрый. Он не стал бы возражать, что я плачу хорошие деньги людям. К тому же, как я уже сказал, это деньги не только за комнату, но и различные услуги.

– Понятно. – Джоанна не могла отвести взгляда от монет, пересчитывая их в уме, пока он откладывал их, одну задругой, в отдельную кучку… «Двадцать четыре, двадцать пять… Матерь Божья, двадцать восемь…»

– Собственно, мне нужно написать лорду Ги и сообщить ему, где я нахожусь. Я был бы очень признателен, если бы вы дали мне лист пергамента…

– Пергамента, – рассеянно повторила Джоанна, продолжая считать… «Тридцать семь, тридцать восемь…»

– …чернила, перо и немного воска.

– Конечно.

«Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь». Грэм сгреб монетки в сложенные горстью ладони и протянул их ей.

Четыре шиллинга! Джоанна не могла припомнить, когда у нее имелось столько денег сразу. Большинство покупателей расплачивались с ней хлебом, молоком, иногда цыплятами. А теперь, когда гильдия лишила ее права торговать шелком, не стало даже этого. Четырех шиллингов, если тратить их с умом, может хватить очень надолго. А это значит, что ей не придется продавать лавку хотя бы в ближайшем будущем. Это даст ей передышку.

Воистину его появление здесь – Божий дар.

Грэм молча ждал. В ослепительном солнечном свете, лившемся через окно, его глаза казались прозрачными.

Наконец Джоанна шагнула вперед и подставила руки. Улыбнувшись, Грэм пересыпал в ее раскрытые ладони монеты, оказавшиеся на удивление тяжелыми и прохладными. Ее кошелек – увы, пустой – висел на поясе, и она с опозданием сообразила, что с занятыми руками не сможет положить деньги внутрь.

– Сейчас. – Потянувшись к ней, Грэм расслабил тесемки ее кошелька и скользнул пальцами внутрь, чтобы растянуть кожаный мешочек. Этот жест показался ему удивительно интимным, возможно, из-за состояния его одежды, точнее, отсутствия таковой.

Подождав, пока она осторожно, чтобы не обронить ни одной, пересыплет монетки внутрь, Грэм снова затянул тесемки ее кошелька.

– Ну вот, – сказал он. – А теперь я был бы благодарен вам за нож для заточки перьев и все остальное.

– Остальное? – Джоанна положила ладонь на раздувшийся кошелек, наслаждаясь его весом.

– Пергамент и чернила.

– Ах да! Для письма. Вы уверены, что вам хватит одного листа пергамента? Может, вам нужно написать еще кому-нибудь? Вашей семье, например? У вас есть… жена… там, в Бовэ? – В большинстве своем военные предпочитали не обзаводиться семьями, но бывали и исключения. Хотя разве стал бы женатый человек жить в казарме? Впрочем, вряд ли он может позволить себе собственный дом. Участь жены военного, должно быть, даже более печальна, чем участь обедневшей вдовы торговца.

Грэм снова запустил пальцы в волосы, откинув их со лба. Затем взял расческу Прюита и прошелся большим пальцем по зубчикам.

– Нет, я не женат, хотя… – Он запнулся, затем решительно продолжил: – Я один. У меня нет семьи.

– Даже возлюбленной?

– Никого.

– А как же ваши родственники в Оксфордшире? Вы говорили, что заехали в Лондон по пути к ним?

– Они не ждут меня. Так что незачем предупреждать их о задержке.

– Понятно. Я принесу вам все, что вы просили, но вначале мне нужно открыть лавку.

– Конечно. Мистрис? – окликнул он ее, когда она взялась за кожаную занавеску.

Джоанна обернулась. Грэм указал расческой на бритвенные принадлежности Прюита, лежавшие на сундуке.

– Вы уверены, что будет правильно, если я воспользуюсь вещами вашего мужа… и его одеждой? Он не станет возражать?

Его взгляд был таким пронзительным, таким острым, что ей пришлось отвести глаза.

– Нет, – сказала она, повернувшись к выходу – Он не станет возражать.

Джоанна открывала ставни своей лавки, когда подъехал Хью на двухколесной повозке, которую он одолжил в гостинице, где остановился. Брат удивился, что она так поздно приступает к делу. Остальные заведения, выходившие на Вуд-стрит – мастерская скорняка, аптека и многочисленные лавки, торговавшие шелком, – уже давно работали. Узкая улица была запружена прохожими, делавшими покупки, уличными торговцами, расхваливавшими свое вино, молоко или мыло, а также свиньями, рыскавшими в отбросах, заполнявших дренажную канаву.

– Доброе утро, сестренка. – Хью натянул поводья, остановив упряжку мулов, спрыгнул на землю и поцеловал сестру в щеку. – Прекрасное утро, правда? Ни облачка на небе.

Джоанна пробормотала в ответ что-то нечленораздельное.

– Надеюсь, наш общий друг не доставил тебе беспокойства ночью?

Джоанна, занятая нижней ставней, служившей прилавком для товаров, не ответила. Хью закрепил ставню и последовал за сестрой в лавку.

– Ну так как? – спросил он.

Джоанна присела на корточки, чтобы отпереть солидных размеров сундук.

– Что – как? – Она вытащила из сундука сложенное полотнище белого шелка с вышивкой по краям, встряхнула его и разложила на прилавке.

– Он тебя не беспокоил? – Стараясь быть полезным, Хью извлек из сундука ворох вышитых лент и бросил их на шелковое полотнище.

Джоанна строго посмотрела на него, разделила ленты и разложила их ровными рядами.

– Не произошло ничего, о чем стоило бы говорить.

Это означало, что, даже если что-то произошло, она не намерена это обсуждать. Зная по опыту, что выпытывать бесполезно, Хью перешел к делу.

– Ладно, не успеешь оглянуться, как я увезу его отсюда. – Он хлопнул ладонью по стене, чтобы подчеркнуть свою решимость, и направился к задней двери.

– Грэм Фокс останется здесь. Хью медленно повернулся.

– Боюсь, ты зря потратил время, пригнав сюда повозку, – сказала она, выложив на прилавок три вышитые подвязки, и полезла в сундук за шарфом. – Он снял у меня комнату на два месяца за четыре шиллинга. Я не могла отказаться.