— Я видел эту жизнь, Пелин. Видел вчера ночью. Жаль, что я не могу показать тебе, как она выглядела.

— Я могу сама показать тебе ее. Мне нужно еще. Прямо сейчас.

Пелин вновь охватило возбуждение. Она вытерла ладони о сорочку и потерла ими лицо, а потом наморщила нос.

— Ты должна вернуться ко мне. Я хочу получить обратно свою Пелин. Мне нужен архонт гвардии Аль-Аринаар.

Взгляд, которым одарила его Пелин, был холоден, как лед.

— Я не видела тебя сто пятьдесят лет! А Ауума — пятьдесят. Единственным, кто оставался со мной, был Метиан, но теперь ушел и он. Где вы были, когда все здесь начало рушиться? Где вы были, когда клановые банды заполонили улицы, а нас было слишком мало, чтобы переломить ситуацию? — Голос ее упал до едва слышного шепота. — Где ты был, когда мне пришлось продавать себя, чтобы сохранить жизнь тем, кто остался мне верен? Ты опоздал, Такаар. Ты не найдешь здесь того, что тебе действительно нужно. Я не хочу помогать тебе. Если только ты не дашь мне нектара.

— Я не намерен потакать твоей пагубной привычке, чтобы получить то, для чего пришел сюда. Я не желаю становиться соучастником твоей гибели.

Пелин подалась к нему, обдавая дыханием, таким же зловонным, как и уцелевшие зубы у нее во рту.

— Ты уже стал им.

Какая жалость. А у тебя и вправду нет ничего, что ей нужно, верно?

— Неверно, — сказал Такаар и поднялся на ноги. Пелин наблюдала за ним со слабой улыбкой. — Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем тяга станет нестерпимой? Когда ты начнешь умолять мне дать тебе то, что тебе нужно? Ты набросишься на меня снова или забьешься в угол, вся дрожа, готовая отдаться тому, кто предложит тебе отраву?

Пелин уронила голову на грудь. Она не знала, куда девать руки, а ноги ее беспрестанно елозили по полу.

— Через час наступит рассвет, — сказал Такаар. — Это — твоя первая цель, потому что до тех пор сюда не войдет никто. Видишь ли, они думают, что загнали меня в ловушку, и потому не рискнут войти, учитывая, что я настоятельно просил их не делать этого. А теперь и ты полагаешь, что обладаешь надо мною властью. Если ты скажешь, чтобы я уходил, я уйду, хорошо?

Пелин подняла голову.

— Уходи.

— А я возьму и останусь. А ты подумай вот о чем. С тобой или без тебя, но я найду то, за чем пришел. По моим расчетам, у меня есть примерно десять дней, чтобы найти это и забрать с собой. Это означает, что здесь, с тобой, я могу провести девять С половиной дней, не давая тебе дорваться до нектара, которого ты так жаждешь, и убивая всех, кто рискнет войти в эти двери.

Пелин вновь взглянула на него, но теперь в ее глазах застыло выражение загнанного в угол зверя.

— Почему ты так поступаешь со мной? Я думала, ты любишь меня.

— Люблю, — ответил Такаар и коротко рассмеялся, видя, что его мучитель предпочел промолчать. — Поэтому и сделаю все, что в моих силах, чтобы избавить тебя от этого проклятия. Но не только ради тебя одной. Десять дней — достаточно долгий срок, чтобы ты поправилась настолько, чтобы удержать меч в руках и возглавить оборону. Тебе придется это сделать. Ты будешь нужна всем тем, кто верит в тебя или думает, что верит. И тебе отчаянно захочется не обмануть их доверия.

— Почему?

Такаар заметил, как Пелин пытается встать, опираясь спиной о дверь.

— Потому что за мной следят. Поначалу я в это не верил и убедился лишь недавно. Возмущения в остаточных следах магической силы, скажем так. — Такаар небрежно взмахнул рукой. — Я ничего не могу с этим поделать, разве что взять то, за чем пришел, и попытаться оставить тебе хотя бы лучик надежды. Поэтому мне нужна твоя помощь.

Пелин развернулась и схватилась за ручку двери, ведущей в соседнюю комнату. Она успела приоткрыть ее, прежде чем Такаар ударом ноги вновь захлопнул дверь и схватил за плечи, разворачивая к себе лицом.

— И эта помощь нужна мне в эту секунду.

— Что? Что!

— Этот город поделен на гетто, правильно? Так вот, ты должна отвести меня в гетто иксийцев и гиалан, а потом и орран с сефанами. А после этого, может быть, я оставлю в живых того эльфа, который снабжает тебя этой дрянью, чтобы он своими глазами увидел, как рушится то, что он, по его мнению, построил здесь. Потому что когда они доберутся сюда, если только ты не встанешь против них, это будет конец. Не станет Катуры. Не станет эдулиса. Бедная маленькая Пелин, что же она будет делать?

— Кто придет? Кто следит за тобой?

— Тысячи и тысячи людей.

Гаран сидел в своем любимом кресле в западной панорамной комнате, откуда перед ним открывался потрясающий вид на Исанденет. За прошедшие десятилетия он полюбил смотреть, как меняется городской ландшафт; теряет эльфийские черты и, наоборот, приобретает человеческие. Истормун не ценил и не понимал красоту, для него главным была функциональность. Гаран утверждал, что никто не сможет найти прелести в том варианте функциональности, который построил Истормун, хотя эффективность этого нового Исанденета, безусловно, поражала.

Над городом доминировали огромные и не лишенные изящества складские здания, в которых содержали шарпов. Тысячи эльфов были втиснуты в явно недостаточное для нормальной жизни пространство. В сочетании с издевательскими условиями для отправления нужд, пищевыми рационами, едва-едва позволявшими не умереть с голоду да эльфийскими травами, излечивавшими лишь смертельные заболевания, они служили наглядным примером жестокого плана Истормуна, призванного лишить эльфов присутствия духа.

Следовало признать, он оказался необычайно эффективным. Угроза голодной смерти страшила шарпов ничуть не меньше, чем драконовское наказание за нарушение правил распорядка. В сущности, весь город представлял собой один огромный концентрационный лагерь со складами и причалами, с помощью которых ресурсы и материальные ценности в колоссальных объемах вывозились на север, в Балайю.

Сидя однажды у окна после утренней грозы с сильным ливнем, сменившейся слепым дождиком под лучами жаркого солнца, Гаран размышлял о том, когда же стало меняться его мировоззрение. Боги свидетели, он прожил долгую жизнь. Бывший военный комендант отпил глоток медового напитка, призванного залечить язвы, образовавшиеся у него на внутренних стенках пищевода.

Некоторые, самые туманные воспоминания можно смело отбросить. Например, о том дне, когда он понял, что никогда не вернется домой, или когда узнал, что представляет собой всего лишь объект для эксперимента. Не потому, что эти строки в его памяти перестали причинять боль, а потому, что им исполнилось сто двадцать лет. Но он признавался самому себе, что достаточной компенсацией за них стала возможность наблюдать за тем, как меняется окружающий мир на протяжении последних ста пятидесяти лет.

Несомненно, большую роль в этом сыграла и его странная и вынужденная дружба с Такааром. Хотя он не помнил почти ничего из того, о чем они разговаривали в самом ее начале, Гаран признавал, что именно это заронило в его душу семена уважения к эльфийской расе. Он никогда не сомневался в том, что они отнюдь не те примитивные дикари, коими их изображали.

Такаар, в своей путаной, но весьма обаятельной манере научил его тому, что эльфы, наравне со своими знаниями, навыками и силой, обладают глубокой духовностью и даже человечностью, которую следует приветствовать и развивать, а не уничтожать. Нет, Гаран не уверился в том, что оккупация леса людьми была ошибкой, но он постепенно начал склоняться к мысли о том, что, в конечном итоге, некая разновидность вассальной зависимости оказалась бы куда полезнее и выгоднее обеим сторонам.