– Ей бы не помешало сбросить пару стоунов[16], – замечает Джуд, – хотя, наверное, тогда любили таких женщин. Она действительно мила. Почему Генри на ней не женился?

– Кто знает? Кроме красоты, у нее было много денег. По меркам семьи Бато – отцом Оливии был сэр Джон Бато – Генри не считался состоятельным, хотя был красив, удостоен рыцарского звания и лечил королевскую семью.

– У тебя есть его фотография в молодости?

– Свадебная. Сорок восемь – это молодость?

Джуд ухмыляется и говорит, что да.

– А как выглядела Джимми Эшворт?

Я понятия не имею. Может, внучка знает? На данный момент мне практически неизвестна эта сторона жизни Генри. Фамилия внучки не Эшворт, а Кимбелл, миссис Лаура Кимбелл, и она может быть дочерью сына или дочери Джимми, которые могли родиться как до Генри, так и после него. Через две недели я надеюсь это выяснить, хотя и опасаюсь, что миссис Кимбелл может оказаться очень старой дамой. Почерк в ее письме дрожащий и неровный. Ее дочь, с которой я разговаривал по телефону, сказала, что мама прекрасно держится для ее возраста, и эти слова прозвучали для меня предупреждением.

Я иду к себе в кабинет, беру дневник Генри и его свадебную фотографию, которую так и не поместили в рамку, а оставили в первоначальном обрамлении из тисненого кремового картона с белой шелковой лентой и серебряными завитушками по углам. Фотография хранилась не в сундуке, а среди вещей двоюродной бабушки Клары. После ее смерти они перешли к моему отцу. Мы с Джуд садимся на диван и вместе рассматриваем снимок. На нем дата: октябрь 1884 года. Они поженились в Блумсбери – там жили родители Эдит, на Кеппел-стрит; это довольно милый район, но очень далеко от Гросвенор-сквер, где находился дом сэра Джона Бато.

Генри очень красив в своей визитке – высокий и худой, в тот момент гладко выбритый. Усы появились позже. Волосы у него густые и все еще темные, хотя на фотографии седина могла быть и не видна. Джуд говорит, что его лицо напоминает ей первого президента Буша, и я понимаю, что она имеет в виду. Если бы я не знал его возраста, то дал бы ему лет на десять меньше, хотя подозреваю, что в то время фотографии ретушировали – впрочем, как и сегодня. На невесте невероятное количество белого шелка, расшитого жемчугом, а вуаль прикреплена к сложной конструкции из белокурых локонов при помощи жемчужной тиары. В руках у нее – по моим предположениям – молитвенник в переплете из белого бархата с длинной ленточкой-закладкой, она свисает на кринолин, и к ней каким-то образом прикреплены белые розы. Губы у нее полные, нос курносый, подбородок довольно маленький, но глаза красивые, большие и темные.

Генри и Эдит, мои прадед и прабабка. Помешанный на крови Генри, врач-гематолог, и его невеста, в два раза младше его. После того как их сфотографировали, он переоделся в дорожный костюм, какие носили в 1884 году мужчины среднего возраста (это мне еще предстоит выяснить), а она – в дорожное платье и шляпку, и новобрачные отправились в свадебное путешествие, в Рим и Неаполь. Кстати, именно туда Генри собирался поехать после свадьбы с умершей сестрой Эдит. Вероятно, в те времена, не знавшие зимних видов спорта, в феврале месяце Австрия и Швейцария считались слишком холодными.

– Что случилось с Джимми Эшворт? – интересуется Джуд.

– Ее бросили, – говорю я. – Печально, но таковы судьбы содержанок. Маловероятно, что Эдит знала о ее существовании.

– Я начинаю испытывать антипатию к Генри.

Я улыбаюсь и говорю, что, несмотря на все его очарование, приятным человеком Генри не назовешь. Хотя прежде, до событий 1879 года, он был гораздо милее. Событий ужасных и одновременно удивительных. Мы все слышали истории о людях, которые опоздали на самолет, приехав в аэропорт на две минуты позже, а через час самолет разбивался и все пассажиры погибали. Нечто подобное произошло с Генри, когда в канун Нового года он вместе с Гамильтоном поехал в Шотландию; это было за пять лет до женитьбы.

В законопроекте говорится, что никто не должен быть членом Палаты лордов в силу наследственного пэрства. Носитель наследственного пэрства в силу этого пэрства не будет дисквалифицироваться для голосования на выборах в Палату общин или членства в Палате общин. Когда законопроект станет законом, то вступит в силу по окончании парламентской сессии, на которой его примут, и получит название «Акта о Палате лордов 1999 года». И всё – это очень простой законопроект. Хотя провести его будет совсем не просто.

Некоторые пэры, причем не обязательно те, чей наследственный титул насчитывает несколько сотен лет, полагают, что право управлять даровано им Богом. Хотя они мало что могут сделать, заседая здесь, – впрочем, как и все мы. Правительство обладает подавляющим большинством в Палате общин, и почти все наши решения могут быть отменены. Единственное, на что мы способны, это отсрочить принятие закона или внести в него поправки. Вне всякого сомнения, в пожизненном пэрстве нет ничего плохого. Пока только средства массовой информации, ворчащие о назначенцах и друзьях премьер-министра, высказывают осторожные сомнения в их праве занимать свое место. Все может измениться, когда воинствующие наследственные пэры возьмутся за оружие. Приятно быть наследственным пэром, чей предок приятельствовал с Карлом I или женился на любовнице Карла II, но это было так давно, что все уже забыли, откуда все началось. Мы – наследственные пэры, получившие титул от прадедов и дедов, которые были послами, губернаторами колоний, фельдмаршалами, адмиралами, членами кабинета министров и, как в моем случае, лейб-медиками, – оказались между двух огней; наше пэрство не освящено временем и не оправдано сознанием личной избранности.

Все это я объясняю Полу за ленчем в гостевой столовой Палаты лордов. Я и не предполагал, что буду обсуждать эту тему, пока он меня не спросил. Похоже, услышанное ему не понравилось – такую реакцию я часто наблюдал, когда мой сын начинал настаивать на получении какой-либо информации. Словно он ждал, что рассказчик ради него подправит неприятные факты. Кто-то – Т. С. Эллиот? – сказал, что человеческие существа не могут вынести слишком много реальности. Это справедливо для Пола, и я, как всегда, задаю себе вопрос: не в том ли причина, что мы с Салли расстались, когда ему было всего шесть, и не стало ли это первой реальностью, от которой он научился бежать.

– Я никогда не буду называть себя лордом Нантером, – заявляет он.

Эти слова вызываю у меня улыбку, и я шутливо отвечаю, что он может еще передумать, и времени для этого еще достаточно – мне всего сорок четыре.

– Титулы отомрут, – настаивает Пол. – Это будет логичным продолжением реформы. Вы получите то же самое, что в Европе, где много графов и все такое, но все остальные забыли об этом, и только снобы упоминают их титулы.

– Возможно, ты прав.

– Да, причем в двух аспектах. Я прав, когда говорю, что ты не должен заседать тут просто потому, что твой прадед выписал несколько рецептов их королевским высочествам, и прав, когда говорю, что в этом году все закончится.

– Ты не особо деликатничаешь.

Пол печально улыбается. У него такая привычка – грубо формулировать свои мысли, и он радуется упрекам, даже едва заметным, и, похоже, черпает в них силу. Мой сын любит, когда его ругают. Пожалуй, я ошибаюсь, когда говорю, что шкура у него толстая, как у носорога; психологи возразят мне, что это лишь панцирь, скрывающий его чувствительность, на что я отвечу, что он мог меня обмануть. Полу почти девятнадцать; он умен и учится в Бристольском университете. Внешняя броня, умение быстро схватывать все, что привлекает его внимание, и готовность к битве с противником – все это, на мой взгляд, со временем сделает его идеальным политиком. К тому времени для попадания в Палату общин ему даже не нужно будет отказываться от пэрства.

Я заказываю кофе и спрашиваю Пола, как поживает его мать. Все хорошо, отвечает он – по крайней мере, ему так кажется. Последние несколько лет Салли живет в независимой коммуне на Внешних Гебридах, и Пол говорит, что не пишет ей обычных писем, только электронные – по его словам, это освобождает от каких-либо обязательств. В любом случае никто не ждет, что он в апреле месяце отправится на далекий шотландский остров, даже если бы у него хватило денег на билет. Мы пригласили его к себе на Пасху – в конце концов, это и его дом, – но он предпочитает остаться в квартире друга на Лэдброук-гроув, и я прекрасно его понимаю.