— Все кончено, — скапал врач. — Он умер… Разрыв сердца…

Человек этот был Николай Николаевич Авдеев. Мало кому пришлось пережить такую ужасную трагедию, какую пережил он.

Авдеев вступил в партию совсем молодым. Был арестован за пропаганду социализма и распространение прокламаций среди рабочих и студентов, выслан «на родину», оттуда скрылся, работал в подпольной типографии, снова был арестован, после тюрьмы перешел на нелегальное положение, работал в Москве, опять был арестован, уже в четвертый раз.

Где-то, то ли на подпольной явке, то ли на тюремном этапе, он встретился с молодой большевичкой Ольгой Александровной Дилевской. Они полюбили друг друга и стали мужем и женой.

Февральская революция застала Ольгу Александровну и Николая Николаевича в Сибири, в Тюмени. Там, в Тюмени, у них родилась дочь Ирочка.

Оба они были деятельными работниками Тюменской партийной организации, принимали участие в Октябрьской революции и установлении Советской власти.

В марте 1919 года в Тюмени создалось напряженное положение: насильственно мобилизованные колчаковцами солдаты подняли восстание, отказываясь служить правительству белогвардейцев.

Расправляясь с восставшими, колчаковцы решили заодно покончить с оставшимися в городе большевиками, и в первую очередь с Авдеевым и Дилевской. Ольга была арестована дома и тотчас отправлена в контрразведку. Авдеева арестовали в типографии Союза потребительских обществ. Типография находилась на Базарной площади, где в то время начался расстрел насильственно мобилизованных.

В контрразведке, куда его привезли, Н. Н. Авдеева провели в комнату, в которой сидела арестованная Ольга.

— Я чувствую, что нас расстреляют, — сказала она. — Меня беспокоит участь дочки. Нам не нужно было иметь ребенка.

Он пытался успокоить ее, но она была полна тревоги.

Еще до ареста написала она своему близкому другу А. Н. Ногиной письмо, в котором просила позаботиться об Ирине.

«Вот только о чем я хотела просить вас, — писала она. — Когда меня не будет, ласкайте Ирочку, как это делала я, и утром, и вечером, когда она будет ложиться спать. Быть может, она в этом отношении немного избалована, но мне невыносимо тяжело будет думать, что она лишена нежной ласки. Думаю, что в вашем сердце найдется любовь нежная и для нее. Вот и все, что я хотела сказать. Слова тусклые и бледные, но не к чему их подыскивать. Чувство слишком глубоко и интимно, передать его не умею. Поймите инстинктом и полюбите Ирину…»

Ночью Дилевскую и Авдеева вместе с еще тремя арестованными повели на расстрел. Колчаковцы, которые были трусливы, как и все подобные палачи, хотели изобразить дело так, что это был не расстрел, а убийство при попытке к бегству. Поэтому они повели обреченных на казнь на Базарную площадь, и командовавший расстрелом подпоручик Константинов дал команду: «Стой!.. Снимай одежду, готовься к расстрелу!..»

Защелкали ружейные затворы… Раздался залп. Н. Н. Авдеев упал, но несколько мгновений спустя очнулся. Он лежал на боку, чувствуя страшную боль в правой руке и в спине, чувствуя, как льется кровь. Что же с Ольгой? Она упала тут же, рядом… Мертвая…

Палачи прошлись среди своих жертв, добивая их штыками. Авдееву удар штыком пришелся в спину. Он не вскрикнул, и это спасло его. Палачи сняли со всех обувь, верхнюю одежду, шапки. Авдеев напряг всю волю, чтоб не вскрикнуть, когда с него стаскивали башмаки и штыком обрывали шнурки. На его счастье, одежда была так пропитана кровью, что ее не стали снимать.

Грабеж кончился. Поручик с подручными куда-то скрылись — вероятно, за подводами, чтобы увезти трупы.

Только мысль о том, что это подлое убийство должно стать достоянием гласности, заставила Авдеева попытаться спастись.

«Но есть ли у меня силы, чтобы уйти с этого лобного места? — спрашивал он себя. — Трудно не только встать, но даже сесть: кружится голова, ломит руки, спину… Наконец сел… Оглянулся… Рядом со мной трупы товарищей, и среди них труп Ольги… Стискиваю зубы, чтобы не вскрикнуть от внутренней боли… Опираюсь на плечо Ольги и встаю на колени… Кружится голова… Но вот еще усилие, и я на ногах… Качает из стороны в сторону. Однако надо идти… Но куда? К знакомым нельзя: подведешь… Пойду к себе домой: пусть будет, что будет… Прощай, дорогая и милая Ольга!..»

Шуршат листки бумаги, глядит с выцветшей фотографии прекрасное лицо Ольги Дилевской; свет настольной лампы надает на портрет Аркадия Иванова. В памяти моей возникают образы тех, кого я знала, и тех, о ком мне известно лишь по документам и по рассказам их друзей и близких.

И я думаю о том, где же почерпнули они силы, чтобы с таким потрясающим мужеством выдержать все выпавшие на их долю испытания?

Я думаю об этом, думаю… И прихожу к выводу: в любви!

В любви к ближним и в любви к дальним. В той любви, о которой писал из тюрьмы молодой Дзержинский:

«… Путь мой остался все тот же; как раньше я ненавидел зло, так и теперь ненавижу; как и раньше, я всей душой стремлюсь к тому, чтобы не было на свете несправедливости, преступления, пьянства, разврата, излишеств чрезмерной роскоши… угнетения, братоубийственных войн, национальной вражды…

Я хотел бы обнять своей любовью все человечество, согреть его и очистить от грязи современной жизни…»

«В явлениях природы северных окраин Сибири часто можно наблюдать крайности. Так, например, осенью и даже зимой бывают ночи то темные, как бездна, то серебристо-белые, светлые, как день…»

Так начинает старый деятель большевистской партии А. Цветков свой рассказ о годах, проведенных в Приангарской ссылке.

Однажды он и его молодой товарищ Сергей отправились на охоту в тайгу. Заночевали. Натаскав хвороста, разложили костер. Вскоре из-под сучьев стали пробиваться огненные языки, сливаясь в сплошное пламя. Огонь все ярче и ярче освещал место привала.

А в нескольких шагах от костра, словно пропасть, зияла темная осенняя ночь.

Сергей, сидя у костра, глядел в огонь. На лице его лежала печать глубокой сосредоточенности.

— О чем ты, Сережа? — спросил его Цветков.

— Все о том же, — отвечал Сергей. — Ты посмотри, как окружает бездонная тьма ночи наш маленький оазис света вокруг костра. Посмотришь в бездну этой тьмы — и невольно начинают, появляться невеселые, тоже темные мысли. В такие минуты кажется, что и наша партия является лишь маленьким оазисом света среди океана невежества, лицемерия и бесправия.

— Ты неправ, Сережа! Сгустившаяся вокруг нашего костра темнота не вечна. Настанет утро — и она рассеется. Так и в общественно-политической жизни… Наша партия держит верный курс. Хотя нас сейчас и мало, но мы верим, что будущее за нами…

Это было в тяжелое время, наставшее после поражения революции 1905 года. Ленин жил тогда за границей, в «дальней эмиграции». Но как ни далека была эта эмиграция, как ни отделяли Ленина от России границы, горы, моря и реки, партия слышала его голос, чувствовала его присутствие и участие в каждом событии своей жизни.

Приезжему из-за рубежа первым долгом задавали вопрос: видел ли он Ленина? Встречаясь между собой, говорили:

«Вчера получено письмо от Ленина…» Или: «А знаете, что думает Владимир Ильич по этому поводу?» Или: «Приходите, сегодня будет делать доклад товарищ, который побывал у Владимира Ильича…», «Ленин пишет…», «Ленин считает…»

Яков Михайлович Свердлов, который всю жизнь провел в России — то в подполье, то в тюрьмах и ссылках — и впервые встретился с Лениным после революции, рассказывал, что у него была сложившаяся еще в молодые годы привычка: перед тем как заснуть, «поговорить» с Лениным — отчитаться перед ним в прожитом дне, посмотреть на все сделанное «ленинскими глазами», выслушать его критические замечания, найти вместе с ним правильные решения.

Но Ленин был для Свердлова и других товарищей не только Лениным. Как писал А. Шлихтер, «для нас, местных подпольщиков, не бывавших в эмиграции и не работавших под его непосредственным руководством за границей, товарищ Ленин и тогда уже был не только и не просто Ленин, а именно „Ильич“, Его авторитет и обаяние, как нашего большевистского вождя и товарища, в лучшем смысле этого слова, уже тогда прочно закрепили в нашей партии отношение к товарищу Ленину, как близкому, родному, нашему Ильичу…»