Но мошенничество Дианы заключается в том, чтобы не вполне завершить превращение, чтобы оставить ему еще какую-то долю его личности: ноги, туловище, голова Актеона уже целиком принадлежат оленю; но, в то время как его правая рука уже ничем не отличается от мохнатой ноги, а ее кисть — от раздвоенного копыта, левая, вместе с кистью, остается нетронутой, и в этом пробеле читается как колебание богини, так и нечто вроде вызова: далеко ли рискнет зайти все еще подвластный его видению порыв, тогда как его охватывает животный пыл? Беззастенчивость богини доходит до того, что она оставляет ему охотничью куртку, которая полощется поверх членов человека-оленя, а его охотничий рог на перевязи раскачивается и грозит ушибить бедра купальщицы; в этом состоянии его передняя нога, бывшая ранее правой рукой, соскользнув с плеча богини вдоль по спине, которую она ему подставляет, пытается опереться о ее бедро и, короткими рывками огибая бок и проходя по животу, втуне тщится добраться до лобка, тогда как сама она, опустив глаза, с улыбкой, чуть приподнявшей ее сжатые губы, мгновение его терпит; и, действительно, он с ужасом хватается левой, еще не тронутой рукой за ее грудь, которую не может отказать себе в удовольствии погладить; она, круто поворачиваясь, но и словно бы наблюдая за ним краешком глаза, поднимает руку, открывает подмышку, в которую он с жадностью засовывает свою морду, но жадность эта смешивается со страхом, когда его язык наконец-то лижет ее сосок; в своем самом великолепном из всех, в которые она до сих пор облачалась, теле Диана содрогается…
…Огромный, белый как снег олень отделил Актеона от божества; и, прикрывая спину лесной богини, рогатый царь вступает в свое царство. Но царствование его кратко: ликуя, встречают его нимфы; он направляется к ним без малейшей боязни, и они тысячью способов ласкают его, проходятся между рогов, по лбу, вдоль шеи, и вот уже по бокам, по животу; он поводит головой и, полный невинности, бьет копытом, а они, увенчав лаврами, подводят его к богине; две нимфы предуготовляют Охотницу к роздыху и подбирают подол ее платья до самых грудей: Диана раскрывает свои обнаженные ляжки; нимфы подводят оленя, чей пыл они теперь должны как-то сдержать; и лесная богиня наконец принимает рогатого царя. Но ход брачных церемоний венчает славная смерть героя: не раньше исторг он из Царицы стон, как уже бесчисленная свора наполняет грот своим лаем; собаки вонзают клыки в его мех и, пока они разрывают его на части, царь орошает своей кровью ослепительное тело Девы. Тогда нимфы спешат к богине с последними омовениями; но прелести Дианы растворяются в чистом свете, который она расточает, и вскоре только диадема свидетельствует с теперь незримого чела о ее присутствии: светозарный полумесяц поднимается над хребтами гор и занимает свое место на изумрудном своде сумерек.
Достать с неба луну
Актеон боялся случайности: он хотел опередить судьбу, сделаться ее сообщником, от всего сердца хотел совпасть с судьбою, свершить как призвание судьбу человека-оленя; он надеялся обрести спасение и разрушил собственный образ. Но возможно, что здесь мы к нему несправедливы, что мы приписываем ему либо слишком много дионисийских намерений: быть разорванным на части и рассеянным по всей вселенной; либо слишком грязное мошенничество: она примет меня за оленя, и мне ничто не помешает; либо, напротив, избыток деликатности: она увидит, что я с самого начала смирился со своим наказанием. Или же его поведение основывалось на некоем доводе: если Диана и в самом деле должна прийти, лучше дожить до этого оленем, а не охотником; доводе, предполагающем в качестве основания веры практику: на что олень всегда может ответить, что проще всего подготовиться к приходу Дианы, от нее сбежав. Во всех этих побуждениях, каковые, возможно, его посещали, во всяком случае можно выявить следующее: безумную переоценку свободы воли за счет благодати (дабы не вводить здесь понятие оленьего волеизъявления); смущающее отсутствие наивности, полное непонимание вечной женственности в лоне божества, совершенное недоразумение по поводу игровой природы богов. Ибо, если Диана это Диана, она в совершенстве может отличить живого оленя от чучела и должна заранее знать, что там, в гроте, поджидает ее отнюдь не олень, а маска, мужчина, маскирующий свою похотливость; — или же она не знала этого заранее и знать не желала, поскольку, наполняя мгновение всей своей вечной сущностью, она кажется столь же прерывистой, как и ее Отец, и не нуждается ни в предвосхищении будущего, ни в воспоминании о прошлом? Нет ли тогда все же у Актеона оснований все предвидеть, дабы лучше откликнуться на перепады в настроении натуры, которая ничего предвидеть не хочет? Меняет ли это что-либо в развитии событий? Быть может, он воображает, что в конце концов она способна забыть о превращении? Некоторым образом, как ни крути и ни верти эту ситуацию, всегда натыкаешься на один и тот же изъян: самонадеянную и нечестивую волю усвоить миф через посредничество языка: насилуемостъ обнаженной Дианы — непоруганностъ нагой Дианы — чистое наложение или бук-валистское приложение аналогии с бытием? Стратагема посредничества слов! На обнаженную Диану он набросил покров самой ее наготы. Нагая Диана, краснеющая Диана, оскверненная Диана, моющаяся Диана — сколько омерзительных подобий, от которых надо было избавиться; осталось последнее: лунный полумесяц, он хотел предложить его новое толкование, показать обман его лживой лучезарности: в таком случае Актеон не доверял этому поверхностному возведению чувственной реальности в разряд духовной истины; разоблаченный божеством в том, что хотел сохранить способность сказать, Актеон должен оправдать свою не-оленистостъ как любовь к самой истине. Ни охотник, ни олень, испытывая отныне отвращение к культу образа, Актеон оказывается иконоборцем в присутствии Дианы, или, точнее, столкнувшись лицом к лицу с ее спиной, со спиной той Дианы, какою ее описывают нам поэты, какою преподносят ваятели, — и Актеон испытывал неприязнь к этому идолу, который увековечил одновременно и объект его страсти, и его собственную отвергнутость: вот она снова в короткой тунике, с голыми руками и коленями, длинные ноги в шнурованных сапожках; левая рука сжимает серебряный лук, правая, с приподнятым локтем, приоткрывает подмышку, а ее закинутая за плечо кисть между затылком и шиньоном готовится вытащить длинными пальцами из колчана стрелу… Готова прянуть, голова поднята, взгляд вдали — эта строгость ее чистого лица, как будто ничего не произошло, эта поднятая рука, игра пальцев на оперенном конце стрел — Актеон уверен, эти пальцы подают ему неведомый знак, — все это приводит теперь нашего героя в мрачное расположение духа:
«Бесстыжая сука!», кричит он ей в первый раз; но неподвижность Дианы в этой схваченной на бегу позе такова, что на мгновение ему кажется, будто перед ним ее каменное подобие; возможно, иллюзия движения, этого приостановленного порыва, происходит от того, что только что произошло, что еще произойдет: она убивает, потом моется, исчезает, чтобы вновь появиться и убить снова, как будто ничего не произошло. Само собой разумеется, что Актеон не ждет более, чтобы нимфы раздели богиню: теперь нужно, чтобы уже он совлек предмет за предметом одеяние с этого ужасного идола.
«Бесстыжая сука!», кричит он снова: намек на улыбку слегка морщит силуэт щек богини. И тут, как будто даже и не пошевелившись, Диана уже пронзила его самой изощренной из своих стрел: одной рукой он вырывает у нее серебряный лук, другой хватает за запястье руку, которую богиня протянула к колчану, и вот он уже охаживает ее луком по ушам, и когда она нагибает голову, чтобы уклониться от ударов, туника падает, развязывается пояс, стрелы вываливаются из колчана на землю, наконец он прихватывает ее за зад и наносит с размаху такой удар, которым впору сломать лук, впору подумать, что серебряный лук сам собою пляшет по ягодицам Дианы; и действительно, из ее тьмы выныривает край светящегося полумесяца, блеск которого она все еще скрывает своими длинными теневыми руками; но чем сильнее становится порка, тем ярче расцветает полумесяц; и поскольку ягодицы идола расступаются, Актеон бросается туда, опустив голову: вот он и достиг своего предназначения: покатый лоб, рот широко распахнут, из челюстей торчат клыки: наконец и он стал псом!., меж зубов струится полумесяц, выскальзывает, ускользает, поднимается ввысь… в слюне тонут последние оскорбления… пес за просто так?.. Он лает — о славная смерть Оленя!., когда светозарный полумесяц поднимается над хребтами гор и занимает свое место на изумрудном своде сумерек.
