С годами, научившись защищаться от реальности презреньем и изощрённой иронией, он научился также не думать о цели – наставники были правы, говоря, что, идя по дороге, надо думать о самой дороге, а не о том, что тебя ждёт в конце её. Иначе слишком часто будешь спотыкаться, а когда дойдёшь, то цель может оказаться не той, да и ты сам будешь уже не тот, что в начале пути. Но, изгнав из сознания болезненно беспокоящий образ цели, Сфагам сохранил ей верность в своём сердце и никогда не забывал о ней, неуклонно поднимаясь по ступеням мастерства.

Он осторожно взял яблоко с холодной мраморной плиты. Внимательный взгляд узнавал на нём каждое мельчайшее пятнышко. Сейчас, держа в руках заветное яблоко, Сфагам почувствовал странную уверенность. Быстро осмотревшись, он решительно направился к одной из многочисленных дверей в тронном зале, которые до того были совершенно незаметны.

Порывы ночнго осеннего ветра уже по-настоящему трепали кроны деревьев, закручивая хороводы сорванных листьев. Тревожный шум ветвей временами становился почти оглушительным и перекрывал настойчивый шелест дождя, грозившего погасить дымный костёр. Олкрин то и дело вскакивал и возился возле огня, то так, то этак перекладывая отсыревший хворост. Добившись, наконец, надёжного пламени, он по привычке бросил взгляд на учителя, неизменно сидевшего, вот уже который день, всё в той же оцепенело неподвижной позе. Произошедшая в образе учителя перемена заставила Олкрина вздрогнуть. Всегда закрытые глаза Сфагама теперь были открыты, и их неподвижный взгляд был устремлён вперёд. В сочетании со скульптурной неподвижностью всей фигуры и лица это живое и в то же время неживое состояние глаз выглядело пугающе противоестественным.

Олкрин в растерянности приблизился. Глаза учителя смотрели сквозь него, не реагируя ни на свет, ни на едкий дым костра, то и дело направляемый ветром прямо в лицо. Вблизи было видно, как капли дождя падают с давно промокших волос и разбиваются на мельчайшие частицы водяного бисера, ударяясь о нечувствительную поверхность неподвижного лица. Олкрин осторожно снял мокрый лист, попавший в волосы учителя. Что ещё он мог сделать? Вглядевшись в расширенные зрачки Сфагама, он будто бы различил в них смутное движение нездешних отражений. Ему увиделись неясные очертания маленькой комнаты, и в ней что-то происходило, но что именно – разобрать было невозможно.

С тревожно бьющимся сердцем ученик вернулся на прежнее место и сел, подперев голову руками, готовясь скоротать всю ночь у костра. Заснуть в маленьком шалаше всё равно бы не удалось – не стоило даже и пытаться.

Комната, в которую Сфагам зашёл, миновав несколько коридоров и проходных залов столь уверенным шагом, будто заранее знал, куда идёт, была более чем знакомой. Это была та самая келья, в которой он провёл долгие годы учения в Братстве. Комната была одновременно и та и не та. Всё было на своём месте – и маленькое окошко в монастырский сад, и полка с книгами, и кувшин с водой, и узкая лежанка, вписанная в тесный каменный закуток слева от двери. В отличие от большинства других келий, обитель Сфагама имела неправильную форму. Лишь с годами понял он, как ему с этим повезло.

Он провёл пальцем по кожаному переплёту томика стихов Тианфальта, который всегда лежал наверху в стопке книг. Слой пыли был не старше двух-трёх дней. Да, всё было вроде бы так, как в день его отъезда из Братства. И всё-таки не так. Эти стены не были пропитаны его мыслями. А каждая клеточка этого тесного пространства не содержала в себе вобранную за многие годы бесконечную вселенную его чувств, переживаний и фантазий. Это не было вместилищем тайной бесконечности душевного опыта, это была просто тесная комната. Не совсем чужая, но и не своя.

Оставленная полуоткрытой тяжёлая дубовая дверь с шумом захлопнулась за спиной вошедшего. Это был знак. Сфагам почти не удивился, когда, не без труда отворив её, обнаружил за ней глухую стену. Окошко было слишком маленьким, да и так было понятно, что простые физические способы выхода бесполезны и бессмысленны. Не для того он здесь оказался, чтобы ломать стены. Вопросы начали, как сказал Регерт, обретать форму. Сфагам давным-давно научился изгонять ещё с детства ненормально острый страх пребывания в закрытом пространстве. Машинально положив яблоко на его место рядом с кувшином, он прилёг на лежанку и, успокоив дух с помощью глубокого дыхания, сосредоточился на давно знакомых щелках и сучках в досках низкого потолка. Теперь можно было начать концентрацию и вникнуть в существо вопроса, начавшего приобретать форму.

Из дальнего угла кельи, где стоял маленький низкий столик, послышалось тихое шуршание. Ненадолго прекратившись, оно переместилось ближе и, задержавшись под лежанкой, переползло под потолок. «Неужели…? Только бы не ОН», – пронеслось в голове Сфагама. Но сомнений не было – это был ОН.

Однажды в детстве – Сфагам даже не помнил точно, сколько ему тогда было лет, – после того, как он вместо того, чтобы учить грамоту, пробегал целый день на море с мальчишками, мать усадила его напротив и рассказала ему историю про карлика. Про горбатого, безобразного и злобного карлика, который примечает кого-нибудь из тех, кто не ценит время, тратит лишние слова и почём зря тратит отпущенные ему силы и способности. Незаметно следуя за этим человеком день и ночь, карлик собирает всё потерянное время и несделанные из-за лени и нерадивости дела в свой горб, который затем передаёт человеку после его смерти, чтобы тот неизбывно носил его в стране мёртвых.

Если бы мать знала, насколько серьёзно воспримет её маленький сын этот рассказ, она наверно не стала бы его рассказывать. Образ карлика настолько поразил воображение Сфагама, что с того дня в его душе проснулась тревога и задумчивость. Да и вся жизнь его стала подспудно меняться. Карлик рос, набирал силы и умнел вместе с ним. Если сначала он был просто источником страха и смутного беспокойства, от которого следовало прятаться, или пытаться обмануть его, то со временем от него стали исходить ясные и конкретные упрёки. Теперь он не просто напоминал, что где-то в тонком мире запущены невидимые часы, которые отсчитывают отпущенное ему, Сфагаму, время. Он скрупулезно подсчитывал неисполненные планы и отложенные на неопределённый срок дела, нанизывал в гирлянды лишние, всуе сказанные слова и подгребал всё упущенное время до последней секунды. Время! Сфагам сначала почувствовал, а затем и понял, что как и широта мира, подлежащего освоению в течение одной жизни, так и отпущенное на это время не бесконечно. Отведённый судьбой срок нельзя продлить – можно только УПОРЯДОЧИТЬ И ЗАПОЛНИТЬ ЕГО ИЗНУТРИ. И тогда, для него самого, этот краткий миг во вселенной может стать долгим, почти бесконечно долгим. Надежды на то, что переезд в Братство поможет отделаться от карлика, оказались тщетны.

Из бесед с наставником Сфагам узнал, что ребёнку мир кажется безграничным, а время бесконечным. Затем, взрослея, обычный человек осваивает кусочек мира, и он становится для него обыденным, а привычные занятия меряют рутинное время его жизни. Так человек становится рабом времени и пленником в клеточке пространства. Тот же, кто стремится к пробуждению скрытого смысла своего существования, первым делом ищет щели в своём внутреннем времени, чтобы поселиться в них и перестать быть рабом обыденности. Сфагам правильно понял наставника. Вероятно, лучше всех других молодых учеников. И именно потому карлик не прощал ему ни малейшей промашки. В то время как товарищи по занятиям поражались быстроте, с которой Сфагам осваивал труднейшие упражнения и овладевал всеми монашескими искусствами от фехтования до рисования и от ясновидения до алхимии, сам он едва ли не каждую ночь слышал в своей келье зловещие поскрипывания. А затем писклявый голос начинал разговор о потерянном, упущенном, несделанном… Даже когда Сфагам стал почти полным хозяином внутреннего времени, карлик не хотел оставлять его в покое. Впрочем, в последнее время он напоминал о себе нечасто.