Жена Катя, кстати, искренне в это верила. Я пару раз доложил ей, что сам видел, как внуки таскают конфетки, но она отмахнулась от меня, обозвав кондовым материалистом. И я перестал ее разочаровывать.

Что же касается русалки, то факт ее существования за все время моей жизни в Перемилове подтверждения не нашел, но и опровергнут не был. Хотя, скажу честно, микроб сомнения дядя Леша своими рассказами в моей душе все-таки поселил.

И в конце концов я сам почти поверил в русалку.

Дело в том, что каждую весну, стоя по колено в ледяной воде, я подвязывал к ветке упавшего в речку дерева мерзкую штуковину под названием насос «Малыш». Несмотря на его гнусный нрав, обойтись без «Малыша» было невозможно. На протяжении двадцати лет по длинной системе шлангов, примотанных друг к другу изолентой, он качал из Шосы на самый верх косогора, где стоит мой дом, воду – для мытья посуды, полива огорода и прочих технических нужд. В течение лета «Малыш» забивался травой и всяким речным мусором. Я его терпеливо чистил, а уезжая, заботливо припрятывал в заросли – чтобы не сперли.

И вот как-то раз, когда я ковырялся с этим чудом техники в нашей безнадежно холодной Шосе, а «Малыш» трясся, вонял и бил меня током, чуть выше по течению послышался громкий всплеск. Звук был такой, будто кто-то шлепнул по воде мощным хвостом. От неожиданности я вздрогнул, осклизший «Малыш» вывалился у меня из рук и нырнул под воду. Бобры, подумал я, но тут кто-то рядом со мной тихо рассмеялся… Забыв про насос, я дунул вверх по косогору, и с той поры прошу заниматься «Малышом» своего зятя Игоря, бывшего десантника, которого никакой нечистой силой не проймешь.

И по части домовых я с недавних пор стал не так уж категоричен.

Когда дядя Леша с тетей Зоей перебрались на перемиловское кладбище, их дом вместе с земельным участком купил у крановщика Саши, тети Зоиного зятя, мой друг Слава. Он начал строить себе новый дом, а старый пока оставил – там живут строители. И вот однажды, зайдя зачем-то в старый дом, он услышал, как там кто-то поет – тоненьким-тоненьким голоском. Следом за ним в дом заглянула и его жена.

– Ой, а что это за звук? – спросила она, прислушавшись.

Аккуратно, бочком-бочком, Слава вытеснил ее за порог: мало ли, испугается еще и раздумает в Перемилове селиться!..

Смущаясь, Слава рассказал мне эту историю, когда мы как-то под вечер присели у его нового дома на шаткую лесенку-времянку, ведущую на недостроенное крыльцо.

– Наверное, это пел домовой, – предположил я, – одинокий, все его оставили, вот поэтому он и поет так печально.

Слава посмотрел на меня дикими глазами и, чтобы он побыстрее проникся перемиловским духом, я рассказал ему про нашу тарелочку. Ну, в смысле про то, что дядя Леша рекомендовал ставить домовому угощенье.

– И что, ты у себя ставишь? – спросил Слава.

– А то, – вздохнул я.

Мы подумали над всем этим и, как полагается настоящим перемиловцам в подобных случаях, немного выпили.

Ну и тут, конечно, я рассказал Славе про русалку.

И еще про то, как дядя Леша научил меня разговаривать с сороками.

По роду деятельности строителю Славе часто приходится иметь дело с сильно пьющим контингентом, поэтому мой рассказ он воспринял спокойно. Не чокаясь мы выпили за помин души дяди Леши. И за помин души тети Зои, поскольку наверняка она пилит его и на том свете…

А если честно, мне кажется, что после смерти дяди Леши русалки ушли из этих мест. В Перемилове началась настоящая бобровая вакханалия. Бобры повалили все редкой красоты ивы вдоль Шосы, застроили всю речку плотинами. И непонятно, что со всем этим делать нам, «новым перемиловцам»? Нет дяди Леши – и не с кем посоветоваться, как извести бобров, желательно бескровно. Или, может, как вернуть русалок?..

По натуре своей человек ироничный и в «бабкины сказки» не верящий, я даже не знаю, как к этому вопросу подступиться. И вообще, впервые про все это рассказываю, потому что многие из моих друзей решат, что я в этой своей деревне повредился-таки рассудком.

Повредился – не повредился, но русалок рисовать начал.

И думаю, что русалки, которые с недавних пор стали появляться на моих картинках, они не просто так. А со смыслом.

С приветом от дяди Леши.

Марина Москвина

Зюся и скрипка

Зюся – сын деревенского клезмера Шломы Блюмкина.

В черном длиннополом сюртуке, под которым виднелись поддевка и рубаха, с тощей бородой, пегими усами и в потертой фетровой шляпе, Шлома бродил по деревням, зажигал на многолюдных родственных застольях, свадьбах, и бар-мицвах, и земляческих торжествах, развлекая столяров, кузнецов, лодочников и горшечников. Он был худ, и бледен, и близорук, а его пальцы – тонкие, белые, как будто сахарные, да и весь его облик напоминал старинную фарфоровую фигурку уличного скрипача, доставшуюся мне в наследство от незабвенной Панечки.

Но из-под засаленной тульи глядели на тебя сияющие глаза – то серые, в синеву, а иногда какой-то немыслимой голубизны и прозрачности, точно смотришь с обрыва в чистейшую хлябь морскую, и видно, как там проплывают рыбки.

Все ждали, изнемогая, когда Шлома Блюмкин начнет прелюдию. Мягкой рукой, никакого «крещендо», так гладят собаку, он принимался водить смычком по старенькой скрипке, нащупывая мелодию, пробуя на вкус, на цвет, буквально осязая ее изгибы и повороты, неторопливо разукрашивая восточными орнаментами, трелями и причудливыми росчерками. Легкими движениями сопровождал он звучащий поток, не вмешиваясь в него, но и не пропустив животрепещущий миг, когда в полноводную «Хасидскую сюиту» властно вторгался стук судьбы, голос рока из Пятой симфонии Людвига ван Бетховена: та-та-там! Прум-прум-прум! Та-та-там!!!

Это был ужас, извержение Везувия, слушатели втягивали головы в плечи, казалось, над ними летят раскаленные камни, от которых еще никто не погиб, но уже многие имеют шрамы и легкие ранения. После чего в ту же самую дверь, вслед за «стуком судьбы», безалаберно врывались «семь сорок», «шолом-алейхем» – и лишь бесчувственный чурбан мог усидеть на месте и не пуститься в пляс.

В игре его всегда пульсировала какая-то безумная искра, особенно когда Шлома окончательно съезжал с катушек, обратившись в сгусток бешеной энергии. И этот яркий огонь и зорный свет охватывали тебя и разжигали в груди восторг такого невыносимого накала, что в разгар фрейлахса или кампанеллы разгоряченные гости сшибались лбами, и ну – мордасить друг друга, в кровь разбивая губы и носы, а потом обнимались, целовались и просили прощения. Недаром Блюмкин-отец любил повторять:

– Зюсенька, сыночек, во все надо правильно вложиться – иначе не будет никакой отдачи.

Но Шлома не был бы Шломой, если б неистовые динамические фиоритуры под его смычком не оборачивались томительными чарующими мелодиями. При этом он добивался пронзительной певучести cantabile. В ней слышался горький плач над загубленной жизнью, всхлипы и стоны, мольба о милосердии, что-то бесконечно жалобное, щемящее, и – «тех-тех-тех»!.. Словно курица кудахчет!.. Невеста и ее родные заливаются слезами. Все лишнее, пустое, мелкое уносится прочь, и остается неуловимая звенящая беззаботность, которая наполняет тебя от макушки до пяток.

– Всегда надо мыслить на широкий жест, – говорил Шлома Зюсе, мотлу с оттопыренными музыкальными ушами, который повсюду таскался за Шломой, шагал от деревни к деревне по ухабистым дорогам, мок под дождем, грязь месил, пропадал под лучами палящего солнца, – чтобы в конце концов забиться в уголок на шумной попойке, где на столах уже красовались редька в меду, пряники, миндальные баранки, медовый хлеб, яблочный пирог, рыба, мясо, жаркое, вина, пиво, всё, чего хочешь, скушать зразу или кусочек утки и уже в полусне увидеть, как Шлома достает из футляра свою волшебную скрипку.

Однажды Зюся не выдержал и поздней ночью, когда все затихли, решил посмотреть, что у нее внутри, откуда льются эти божественные звуки.

Он сел на кровати и огляделся.

Шлома спал, крепко обняв Рахиль, надо сказать, постоянно беременную.