– Итак, очередной вопрос, – вещал ведущий-стройотрядовец. – Какая музыкальная композиция, зарубежная, обратите внимание, звучала одно время заставкой к передачам центрального телевидения «Время» и «Сельский час»? Очень неожиданная композиция.

И вновь я дал шанс гипотетическим конкурентам завоевать баллы. Конкуренты выдавали полную хрень.

«Йестедей»! – кричали они. – «Манчестер-Ливерпуль»! «Чао, бамбино, сорри»!

А какой-то чувак – правда, сильно пьяный, может, прикалывался просто? – и вовсе огорошил:

«Лузин май релиджен»!

Ага, «R.E.M.» написали заставку к программе «Время». Круто!

Пришлось вмешаться:

– «Люцифер», группа «Алан Парсонс Проджект».

– Точно! – обрадовался ведущий. – У нас наметился лидер. Девушки, второй значок молодому человеку. Представляете, главная телевизионная программа Советского Союза, программа «Время», начиналась с композиции под названием «Люцифер»! Разве способны сторонники частной собственности на такие приколы?!

О, верно, брат! Ты прав, как никто другой. Интересно, а с какой музыки она начинается сейчас? Там, в Союзе. Что-то ни разу про это не говорили в репортажах из СССР.

Я стал обладателем второго картонного значка.

– Самое удивительное, – услышал я снова пьяненького Георгия, – что всё население России, ну практически всё, жаждет эмигрировать в этот Союз. Разве это нормально, скажите на милость?

– Особенно потому, что его нет на самом деле, я правильно тебя понял?

– Да есть он, есть, – махнул рукой собеседник. – Как же ему не быть. Так масштабно врать уж не станут.

А, вот так значит. Мы, оказывается, не столь безнадёжны.

– А знаете, в чём главная причина такого всепоглощающего стремления? Знаете?

– Не знаем, не знаем, – выдал риторический ответ Никита.

– Это ведь вовсе не из-за желания пожить в социальной справедливости при благостном коммунизме, нет. И это обстоятельство тянет, слов нет, но не оно главное. Главное здесь в чистой психологии. Точнее, в чистой патологии. Все просто хотят увидеть другой вариант собственной жизни. Увидеть себя в других обстоятельствах, в другом окружении, в других интерьерах и с другими возможностями. Как бы со стороны подглядеть. А им это запрещают! Потому что тамошняя вселенная может не выдержать, взорваться может от присутствия двух одинаковых людей в собственном пространстве.

– Ну, вообще-то на той стороне, – вмешался Никита, – далеко не все имеют своих двойников. Это же не зеркальное отражение нашей реальности. Кто-то из нас там уже умер, а кто-то и вовсе не рождался. Вы знаете, насколько изменились в параллельном СССР варианты судеб после того, как этот исландец Сигурд взорвал себя на саммите в Рейкьявике?! Даже представить невозможно! Не было Карабаха, всех этих среднеазиатских войн, Чечни не было. Сколько людей сохранило себе жизнь!

– Зато сколько её потеряло, – не унимался Георгий. – В Пакистане и Бангладеш, в Европе и Штатах. Хотя не в этом дело.

– Совсем немного, – вставил я. – Советское командование жалело солдат.

Хотя, пожалуй, он не о солдатах.

– Да и потом, – продолжал Костиков, – с чего вы взяли, что присутствие двух одинаковых людей в одной пространственно-временной плоскости может уничтожить вселенную? Присутствуют же близнецы, и ничего подобного.

– Близнецы – разные люди, – горячился, прихлебнув из бокала наш новый знакомый. – А вот если один и тот же. Если вы встретитесь там с самим собой…

– Ерунда! Полная ерунда! Я это вам как физик заявляю. Ничего не произойдёт. Это антинаучная теория. И навеяна она, скорее всего, дешёвыми фантастическими фильмами.

– А почему же тогда нам не говорят, есть ли там наши двойники или нет? Почему мне не говорят, есть вот я такой в Советском Союзе или нет меня там?

– Ну а почему нам должны это говорить? – удивился Никита. – Отношения у Российской Федерации с Советским Союзом дружеские только внешне. Да и то лишь потому, что вроде мы русские, и вы русские, так давайте жить дружно. А так всё сверхсекретно. Никаких вольностей.

– Я знаю, – вставил я зачем-то, – что некоторые люди здесь, в России, узнавали себя в телевизионных репортажах оттуда.

– И что они при этом чувствовали? – тут же встрепенулся Георгий.

– Ну кто же знает, что они чувствовали. Прикольно им это, наверно, было – вот и всё.

– А мне кажется, что они чувствовали горечь, – глаза Георгия увлажнились. – Гнетущую горечь оттого, что не могут быть рядом с самими собой и страстное желание слиться с этим собой, который там, на другой стороне. Пусть даже ценой гибели вселенной, чтобы обрести в себе что-то, что было утеряно безвозвратно. Ведь мы все, признайтесь, чувствуем себя обкраденными. Знаете, в этом что-то настолько величественное, настолько пугающее, что мне иногда даже думать страшно об этом. Я уверен, что в этом ключ ко всем тайнам в мире. Встретиться с самим собой на другом рубеже, слиться в единое целое, а потом встретиться и с третьим, четвёртым, пятым – ведь если обнаружился один мир, то должны быть и другие – и, в конце концов, когда все миры и все инкарнации будут исчерпаны, превратиться во что-то немыслимое. В Бога! Вам не хочется превратиться в Бога? Ну скажите, неужели не хочется?

– Э, да у тебя, дядя, – не выдержал я, – кое-что пострашнее ностальгии. Даже не знаю, как это назвать.

– И я не знаю, – кивал Георгий Евгеньевич. – Может быть, это просто усталость от себя самого.

Ведущий ещё пару раз задавал вопросы на знание истории СССР и её культурных ценностей, и опять картонные пионерские звёздочки доставались мне. Наконец торжественно, под фанфары и многократно повторяемое в динамиках гагаринское «Поехали!», мне вручили бутылку «Советского шампанского». Я вида не подал, но в глубине души ликовал.

Наш знакомый к тому времени окончательно отрубился. Я предложил Никите выпить шампанского, но он отказался.

– Не люблю я шампанское. В другой раз. Давай поговорим, наконец.

Мы пересели за освободившийся столик, оставив Георгия спать на столе уткнувшимся в свои руки, – мало ли, вдруг подслушает чего – взяли ещё по пиву, и Никита принялся посвящать меня в свои сенсационные новости. Как выяснилось, они действительно заслуживали такой восторженно-неожиданный статус.

– В общем, сообщаю без вступлений, – сверкал он очами. – К нам в институт приняли на работу перебежчика.

– Какого перебежчика?

– Из Союза.

– Да ладно, брось!

– Зуб даю!

Я отхлебнул из кружки пиво и попытался переварить информацию.

– То есть, ты хочешь сказать – иммигранта?

– Не просто иммигранта, а именно перебежчика. Человека, сбежавшего из Союза к нам в долбанную Россию.

– В обход официальных структур?

– Именно!

И всё же я до конца не врубался.

– То есть, он как-то сам смастерил пространственную машину, которая перенесла его в параллельную реальность?

– Утверждает, что сам. Я, правда, с ним ещё не общался, не было возможности, но кое-кто на кафедре успел парой слов обмолвиться. Профессор, физик, советский диссидент, люто ненавидевший советский строй и мечтавший из него смотаться. Колоритный такой дядька, живой, подвижный. Видать, его какое-то время здесь в подполье держали, изучали, а он взбунтовался. Хочу, мол, жить полнокровной жизнью, работать, преподавать как раньше. Ну, и выпросил себе место у нас в институте.

– Да уж, похоже, гнида редкостная…

– Ну, по политическим взглядам может быть, – я видел, Никите не хотелось со мной соглашаться, – а так интересный мужик. С понедельника выходит на работу. А в конце следующей недели с ним пройдёт что-то типа творческой встречи. Для своих – преподавателей и студентов. Видимо, его и в плане агитации капиталисты хотят использовать. Наверняка много чего интересного расскажет. Так что там пообщаться, перетереть за жизнь, я полагаю, с ним можно будет.

Да, всё это действительно неожиданно.

– Слушай, а ты можешь провести меня на эту встречу?

Костиков особо не раздумывал.