Что он, склочник, жалобщик? Почему он должен постоянно уговаривать, уламывать: для государства, а значит, и для нас с вами, так выгодней, а не эдак. Задачи и цели у всех вроде общие, но поворот к ним разный: одни лицом, другие боком, третьи спиной повернулись. Тряхнуть бы тех, кто не лицом, чтоб сильно почувствовали, на какой земле живут, какой хлеб едят.

Ох, и устроит Григорий концерт со всякими последствиями! Только бы до выхода на сцену тухлыми яйцами не забросали.

В цехе, как в любом порядочном заведении, есть доска приказов и объявлений. На ней и появился список новых норм по слесарному участку. Список появился в конце смены, и к нему сразу же прихлынула толпа.

Пересмотр норм, в общем-то, дело обычное. Совершенствуется технология производства, растет производительность труда, и нормы не могут оставаться прежними. Но тут дело было не только в этом. Тут, как говорят, присутствовал еще и психологический момент. Вошел разгневанный Ануфриев.

— Сейчас же снимите свою мазню!

Григории ничего не ответил, только покачал головой.

— Вы много на себя берете! Я ведь запретил!.. Самовольничайте где-нибудь в другом месте, но не в моем цехе!

Когда на Григория кричали, ему легче было сохранить спокойствие.

— Пока я работаю здесь нормировщиком, — сказал он, — нарушений в расценках и нормах не допущу.

— Но мне надоело с вами возиться! Вы меня деморализуете. Я устал. Если бригада завтра не выйдет на работу, что тогда?

— Тогда вы убедитесь, какая у них рабочая честь, о которой они усердно болтают.

— Но ведь план, план полетит в трубу!

Григорий пожал плечами.

— Вы начальник цеха, вам и думать о плане.

— Ну, знаете ли! — едва не задохнулся от возмущения Ануфриев. — Набезобразничали и руки умыть хотите? Не выйдет! Ваш листок мы аннулируем, на клочки разорвем, а вас, вас… Завтра же проведем цеховое собрание, пусть все вам в лицо скажут, что вы зазнались, откололись от коллектива…

Григорий зажал уши ладонями, хоть это, пожалуй, и очень неприлично, и просидел так до тех пор, пока Ануфриев не выбежал из его кабинетика.

— Зоя, а ты выйдешь за меня замуж, если меня разжалуют из нормировщиков или совсем с завода турнут?

Она привыкла к неожиданным поворотам его мысли и, не удивившись, шутливо ответила:

— Замуж-то, милый, я согласна, однако зарплаты моей на двоих маловато.

— Гарнитур продашь, как Останков.

— Какой еще гарнитур? — удивилась она.

— А, ты не знаешь… Ну, ладно… Витьк, ты будешь со мной здороваться?

— Откровенно говоря, я давно считал, что ты висишь на волоске.

— Вот это уже интересно! — Григорий сделал круг по холостяцкой Витькиной квартире, куда забрели они с Зоей, встретившись после работы, и где успели уничтожить все наличные продукты. — Вот это уже интересно! Так это, по-твоему, я бездельник, трепач, прожектер?

— Нет, вовсе нет. Григорий Панкратов честный советский труженик. Тут я ни капельки не сомневаюсь, готов даже присягнуть, — продолговатое бледное лицо Виктора с резко обозначившимися скулами было серьезно и печально. — И все-таки, Гриша, нынче этого мало. Как Зоиной зарплаты на вас двоих. Однолинейные, черно-белые качества у людей перевелись. Или почти перевелись. Вон даже телевидение почти сплошь цветным стало. А ты все сплеча: трах, бах, бабах! Друг или враг. Третьего у тебя не дано. Терпимости, зоркости человеческой надо побольше. Если несешь правду, чтоб влекла она, притягивала.

— Ты случайно с Симоновым не знаком?

— С Константином?

— Нет, Валерием Павловичем.

— Тоже не знаком.

— Он директор нашего завода. Как-то обвинил меня в тех же смертных грехах, что и ты.

— Вот видишь…

— Я-то вижу! — загорячился Григорий. — Как слепой котенок тычешься туда-сюда, а дело страдает. Сидит Ануфриев, словно божок, главная забота которого — не пущать. Впору когти отращивать и зубы точить.

— Опять ты за свое, — огорченно вздохнул Виктор. — Гляди, как бы Зоя от тебя не сбежала. Любишь ты страшилище эдакое изображать. Учти, за все приходится платить. За порядок расплачиваются одни, за беспорядок — другие… Расскажи-ка лучше, что за кашу ты там заварил? А то пугаешь нас, а чем — не известно.

Григорий рассказал все, как было.

Зоя и Виктор восприняли его поступок по-разному. Замкнутая, молчаливая в последнее время Зоя вдруг разволновалась, раскраснелась, голос у нее срывался. Ужасно, говорила она, какое-то мальчишество! На их комбинате в два счета, без разговоров бы уволили. И еще с записью в трудовой. Все-таки должен ведь он считаться с начальством, уважать — не уважать дело личное, но подчиняться… Ужасно! Да за такие выходки…

Когда она смолкла, Виктор задумчиво улыбнулся и протянул Григорию руку.

— Может, я и не совсем одобряю то, что ты сделал, — сказал он. — Но толчок дан. Вам надо разобраться друг с другом, тебе и Ануфриеву. При всех. Повод серьезный. Раз наш принцип — от каждого по способности и норма — категория социальная, то жесткость твоя здесь уместна. И собрание — замечательно. Хотя как знать, куда оно повернет.

— Не наивничай, Виктор, все уже предрешено. — Зоя совсем упала духом. Она и возмущалась Григорием и переживала за него. — Куда начальство захочет, туда собрание и повернет. Попробую завтра поговорить со своими, может, тебя примут на комбинат.

Григорий рассмеялся.

— Со вскрытием или без?

— Чего? — не поняла она.

— Ты ж меня хоронишь!

— Фу, какой отвратительный! — Зоя даже обиделась, отвернулась от него. — Вечно ты в кого-нибудь играешь.

— Перестаньте, друзья, — сказал Виктор. — В квартире старого холостяка подобает обходиться без драм. Есть одна притча. Кое-что роднит ее с Гришиными перипетиями. Послушаете? Или брать авоську и бежать за продуктами?

— Давай притчу.

Виктор убрал верхний свет, включил боковой: все в комнате сдвинулось, сблизилось, стало таинственным. Сам он поудобней расположился на тахте, уткнул глаза в потолок и начал глуховатым голосом:

— Это было давным-давно, когда люди только становились людьми. Боги со своего Олимпа поглядывали на них со снисходительным удивлением и любопытством, не опасаясь еще, что эти странные существа, в конце концов, прикроют Олимп, как пивной ларек, когда время выйдет.

Снисходительным богам, считающим себя всевластными и всеумеющими, захотелось помочь людям развиваться по всем правилам, неписанным пока, но для богов очевидным. Поселив возле Олимпа самого сильного человека, который был для остальных образцом, они стали наблюдать за каждым его шагом.

Потянуло холодом, задули сырые долгие ветры. Человек подумал-подумал да и начал сооружать из обломков камня что-то отдаленно напоминающее хижину, затыкая дыры всякой мягкой растительностью. Забеспокоились боги: чего это он вперед забегает. Надо бы ему еще пещерную жизнь испытать. Вынесли соответствующее решение. И человек, грустно вздохнув, потащился в пещеру.

А вокруг рыскали хищные звери, вооруженные когтями да клыками, С голыми руками на них не пойдешь. Поразмыслил человек, почертил что-то на песчаной поверхности земли и приступил к работе. Смотрят боги: сгибает он ивовый прут, норовит приладить меж его концами жилу бизона. Да что он, возмутились боги, каменным топором не овладел, а за лук берется! Выбили из него дурь, направили на путь истинный.

И так пошло-поехало: стоит человеку хорошенько раскинуть мозгами, придумать что-нибудь помудреней того, что боги ему на данный момент намечают, и его с ходу отталкивают на век, а то и на тысчонку лет назад. Знай, дескать, сверчок свой шесток. Живи по тому самому разумному, самому справедливому порядку, который указан тебе свыше. Ты — человек и ошибиться можешь, а боги нет, ты исходишь из своих единичных побуждений и запросов, а боги радеют за все человечество.

Попробовал, было, человек протестовать. Но как? И тогда он воскликнул: о, люди, давайте дождемся, когда уснут боги, и я сумею преобразить все вокруг, потому что я человек и должен сам повелевать своими поступками. Если же я окажусь слаб и глуп, если буду не способен сделать жизнь лучше без всяких подсказок, то привяжите меня крепко-накрепко к дереву, пусть натешатся моим мясом дикие звери.