А вот Ануфриева Зоя не помнила. На одном факультете учились, а не помнила. Странная штука — человеческая память. След в ней оставляют не долгожители, а те, кто беспощадно тратит себя на острое словцо или великое открытие.

…Чуть ли не ежедневно, завершая свой марафон по заводу, Симонов задерживался в механическом. Ах, до чего прекрасные настали времена в поставке материалов из других цехов! Прямо молочная река и кисельные берега. Только сам успевай поворачиваться да поживей, поживей, чтобы время, коснувшись твоего станка, дымилось и отступало прочь.

Будь Григорий начальником цеха, он бы спросил Симонова: «Уважаемый Валерий Павлович, вы мне доверяете?» — «О, да!» — ответил бы тот. — «В таком случае, простите, не совсем понятны ваши затяжные визиты в механический. Или они продиктованы личной симпатией к моей персоне?» Директор бы, разумеется, смутился, пробормотал бы что-нибудь несущественное о своем долге находиться в гуще масс, на трудном участке. Но Григорий бы остановил его оправдательную речь и выдал под занавес: «За доверие — спасибо! Позвольте же мне работать без мелкого опекунства. Оно, простите, для меня оскорбительно».

Но Григорий не был начальником цеха, и потому директор продолжал свои затяжные визиты в механический. Ануфриев, казалось, лоснится от счастья, мелкой рысцой бежит ему навстречу, сопровождает его, ловит каждое его слово и делает пометки в блокноте с неизменными красными корочками.

Чаще всего они простаивали на участке расточных станков. Хотя этот участок, по мнению Григория, не нуждался в повышенном к себе внимании. Уж больно хорошие здесь парни, один Гошка Носорогов чего стоит. А Рысбек Качкеев, а Левка Халдеев?.. Как тосковал Григории по своему прежнему рабочему месту, потому что находилось оно среди них, этих парней. Когда цех был пуст, его туда не тянуло, но стоило бригаде встать к станкам, и сердце начинало ныть, звать, проситься. Бывало, он не выдерживал, шел на участок, и кто-нибудь из ребят уступал ему на пяток минут свое рабочее место. После этого им с новой силой овладевало великолепное ощущение свежести и крепости бытия.

Нет, на таком участке директор простаивал совершенно зря.

Другое дело линия по изготовлению инструмента для сельхозмашин. Григорий нутром чуял: вот где темный лес, вот где надо копнуть поглубже. Первое, что он предложил: навести порядок в технологическом процессе, чтобы получаемая из кузнечного цеха штамповка, скажем, для разводного ключа не перетаскивалась в ящиках взад-вперед, а двигалась в одном направлении соответственно очередности операций. Ничего сверхъестественного в этом не было. Ануфриев поохал, согласился, но, как всегда, стал оттягивать. А теперь и вовсе перемонтаж фрезерных станков застрял на неопределенное время.

Ладно, думал Григорий, горячка малость спадет, и я своего добьюсь. Он уже радовался тому, что способен не лезть напролом, выжидать, чтобы потом бить наверняка, когда все вдруг завертелось, полетело вверх тормашками и от этой его трезвой расчетливости остались рожки да ножки.

Действие развернулось на участке по сборке разводных ключей. На том самом, о котором давно ходили разные слухи. Как только появлялись в цехе мужички поизворотливее да похитрее, сразу, едва принюхавшись, норовили попасть туда.

В свое время передовой бригадир Григорий Панкратов особенно не вникал, какими сказочными плодами манит их участок сборки. Передовой бригадир висел на заводской доске Почета и был выше всяких непроверенных слухов.

Став нормировщиком-экономистом, Григорий Панкратов пересмотрел свои старые взгляды и всерьез заинтересовался этим участком. На размышления его натолкнула бригада слесарей Федора Чередниченко. Ни с того, ни с сего в ней возникла узенькая и плоская фигура небезызвестного Останкова или попросту дяди Мити. А рыжий, с веселым роем веснушек на щеках Павлик Нефедов оказался перебазированным на сверлильный станок, откуда даже женщины бегут, по причине скуки и малого заработка.

Над кадрами властен начальник цеха, и Григорий спросил его, из каких соображений произведена эта перестановка. Ануфриев похлопал белесыми ресницами, что означало усиленную работу мысли, и ответил, что такова была просьба бригадира.

— Но почему? Хоть маломальские мотивы есть? — недоумевал Григорий.

— Как же, как же… — Обычно многословный Ануфриев попал в тупик, только бекал и мекал, пока, наконец, не сообразил воспользоваться общими фразами-ярлыками: — Нефедов вроде бы того, зазнался, перестал бригадира слушать, не реагировал на его замечания…

— Но замечания замечаниям рознь…

Ануфриев развел руками и глубоко вздохнул, как бы сожалея, что по таким вот пустякам вынужден тратить время. Бригадир предложил, Нефедов жаловаться не стал — зачем же вести об этом речь и морочить друг другу голову?

А клубок распутывался просто. Павлик Нефедов помялся-помялся, а потом не выдержал и выложил все как есть.

В чередниченковской бригаде он был самый новенький. Поработал месяц-другой, и от радости глаза на лоб полезли: сменное задание одолел в полсмены. Ну, думает, прибавлю еще сноровки — и пятилетка в три года у меня в кармане. Газетчики нахлынут, портреты, интервью… И вдруг посередине мечтаний обожгла коварная мысль: почему же те, кто поднаторел на сборке, остаются в тени? Способностей-то великих у него тоже нет… Или случайность? Но чем дальше, тем лучше и лучше шло. Чередниченко, с которым он мечтал сфотографироваться для газеты вместе, помог ему быстренько спуститься на грешную землю.

— Дурак ты, паря! — добродушно сказал он. — Ты что, имеешь комсомольское поручение стать передовиком? Ага, не имеешь? Тогда зачем свою золотую голову под пресс кладешь? Или у тебя нет девчонки, чтобы ей на колени класть? Без поручения начни вкалывать — сходу норму повысят. Нажмешь еще — опять повысят. Пока пупок не развяжется. Делай, как мы — и будешь ходить к девчонкам бодреньким, не замордованным тяжким трудом. Усек? И чтоб к этой теме больше не возвращался.

Павлик был нормальный здоровый человек, привыкший не отказывать себе ни в чем, даже в работе, и его затошнило, когда он попытался делать, как остальные. Тянучка, нарочитая несобранность движений, перетаскивание ключей из угла в угол, бесконечные перекуры… А результат отменный — более полторы нормы на брата. Не передовики, но около. «И заработок, и свежесть тела», — как говаривал Чередниченко.

Павлик пошел против течения. Пусть бригадир сам морокует, как быть с перевыполнением, пусть хоть делит поровну, его это не слишком волнует, но работать он должен на совесть.

— По-твоему, мы бессовестные, да? — Чередниченко добродушно осклабился всеми тридцатью двумя стальными зубами. — Один затесался среди нас порядочный, да? А я-то думал, что рыжие поумнее… Валяй отсюдова! И не трепись. Усек?

Выслушав Павлика, Григорий спросил, почему ж он молчал до сих пор? Испугался, что ли?

— Вот еще! — обиделся Павлик. И пояснил: — Жалко, детишек у них полно.

— Да на кой они нужны, детишки их, если с пеленок привыкнут нечестный хлеб жрать? — заорал Григорий. — Подпольные тунеядцы под боком, а ты… У, молодежь пошла!

Чередниченко знал, что в любой момент может нагрянуть нормировщик. Но чувствовал себя он весьма уверенно. Мужички в бригаде подобрались тертые, голыми руками не возьмешь. Был один свихнутый, да сплыл. В остальных бригадир не сомневался: всем приемам обучены.

— К нам? Пора, пора, — встретил он Григория, который остановился в сторонке, чтобы понаблюдать, как работает бригада. Лохматый, широкий, грузный, Чередниченко оттеснил Григория, заслонил собой и стал жаловаться, насколько им тяжело справляться с заданием. К вечеру ноги еле держат, плечи ноют, голова трещит — аж не хочется жить. Единственное спасение — стакан водки одним махом. Но жена опять-таки… Выручил бы Григорий, подкинул бы работенку полегче.

А Григорий думал: «И как таких земля терпит, сколько пакости от них. Эх, если б рабочих рук было вдоволь, скинули бы всю шваль за борт…»

— Полагаю, что вы меня поймете, — сказал он сдержанно, — без эмоций и лишних слов. Я собираюсь срезать вам расценки.