— Мишка! — воскликнул я радостно. — Неужели… — я быстро выскочил из кустов и вдруг остановился: на полянке стоял громадный медведь. Он как бы в удивлении покачивал головой и посматривал то на меня, то на лежавшего на земле Василия Петровича. Затем неторопливо повернулся к Василию Петровичу.

— Нет! — крикнул я и кинулся вперёд, загородил Василия Петровича и остановился так, прижимая к груди узелок с грибами.

— Стой спокойно, — услышал я за спиной тихий голос. — Не шевелись, не дыши, он не тронет. Только не шевелись!

На полянке стало очень тихо. Медведь всё покачивал головой. Я даже не мог бы сказать — боялся я или нет, так во мне всё замерло.

Медведь ещё посмотрел на меня, точно что-то соображая, затем взялся зубами за кончик рубашки, которую я прижимал к груди, и дёрнул. Рубашка упала на землю и развернулась. Белый шар — дождевик — выкатился из неё. Медведь посмотрел на него, медленно, поднял лапу и вдруг с такой силой опустил её на белый мячик, что брызги гриба ударили мне в лицо. Затем, ступая так бесшумно, словно его огромное тело вовсе ничего не весило, медведь повернулся и исчез в кустах.

Тогда я вдруг пошатнулся, сел на землю, закрыл лицо руками и заплакал.

— Я думал, я думал, он будет вас есть живого. По кусочкам, — говорил я и плакал, даже не стараясь сдержаться.

Василий Петрович протянул руку и, взяв лежавшую на земле кобуру, засунул в неё револьвер и долго возился с застёжкой.

— Ладно, — сказал он наконец. — Довольно! Ты, брат, настоящий мужчина, вот что я тебе скажу. А теперь — показывай, что ты такое притащил, чем даже медведь заинтересовался. Но сначала разведи костёр. Это на случай, если ему вздумается вернуться.

Я вытер глаза.

— Вы только Мишке не рассказывайте, что я плакал, — попросил я. — Потому что я ведь совсем немножко, даже почти не плакал, правда?

— Я и не заметил, — равнодушно отозвался Василий Петрович. — Чего же мне и рассказывать? Вот как ты меня от медведя загородил, это я заметил. А ещё ты знаешь, что случилось?

— Что?

— Нарыв у меня на подошве лопнул. От страха, должно быть. Я ногой опёрся о пенёк, готовился стрелять, если медведь за тебя примется. Ну, показывай же, что ты там принёс?

Я совсем уже оправился и с гордостью принялся собирать с земли свои рассыпанные сокровища.

— Замечательно! — воскликнул Василий Петрович. — И все эти твои разноцветные кораллы, как ты их называешь, — очень даже съедобные грибы. Это булавницы. Сажай их в котелок вместе с подосиновиками, у меня ещё кусочек сала остался. Сыты будем. Дождевик, который медведю не понравился, жарить можно, пока он совсем молодой, белый внутри, А к реке пока не ходи — кто его знает, ушёл он или ещё около нас шатается. Стреляю я метко, но всё-таки против медведя револьвер — оружие ненадёжное. Правда, это был не стервятник, тот бы так мирно не ушёл. А всё-таки осторожность не мешает.

Никогда ещё Василий Петрович так много не говорил. Мне показалось, что он нарочно старается меня отвлечь от мыслей о том, что мы пережили, и успокоить. А сам он, видно, был не очень спокоен: за целый день не разрешил мне ни разу уйти с полянки и даже близко подходить к кустам. Грибной похлёбкой с сухарями мы были сыты целый день, а сушняку на костёр я набрал столько, что должно было хватить и на ночь.

— Достань из моего рюкзака тетрадь, — сказал Василий Петрович, когда с едой мы покончили и дров я набрал и уже не знал, чем ещё заняться. — Я буду тебе рассказывать, какие в лесу есть съедобные растения, а ты записывай.

Я целый день думал об этом, но не решался попросить Василия Петровича, и теперь ужасно обрадовался. Да ещё писать можно было его собственной авторучкой. А какая она красивая, я не мог на неё налюбоваться.

Растений оказалось так много, что писания нам хватило до самого вечера. Несколько раз я говорил:

— Василий Петрович, вы устали, и нога у вас болит. Давайте завтра напишем.

Но он никак не соглашался.

— Мне так лучше, отвлекает, — отвечал он и продолжал рассказывать.

А нога у него болела всё сильнее, я уж видел, как он морщился и губу закусывал, когда думал, что я на него не смотрю.

— На сегодня довольно, — сказал он наконец, когда уже почти совсем стемнело. — Завтра запишем про болиголов и другие ядовитые растения, потому что надо знать также и то, чего есть нельзя. Ложись, но костра не гаси, я спать не буду, с костром веселее. Да и нога спать не даёт.

Я даже в воздухе рукой помахал, так она у меня от писания заболела, но я был страшно рад.

— Теперь я знаю, кем я буду, — сказал я, укладываясь около Василия Петровича. — Охотником за растениями, вот кем. Мы с Мишкой думали — только звери интересные. А теперь я знаю, что и растения тоже интересные. Может быть, и для растений делают заповедники? Только… что же это я? Ведь у нас с Мишкой заповедника не будет. Золота мы не достали…

Вдруг мне показалось, что Василий Петрович протянул руку и хочет погладить меня по голове. Но это, верно, только показалось, потому что он сразу опустил руку.

— Заповедник у вас всё-таки будет, — сказал он. — А теперь спи, спи, утро вечера мудренее. — И сразу закрыл глаза, будто сам уже спит. У меня же от этих слов сердце так и заколотилось. Но попробуй-ка его заставить говорить, если он сам не хочет.

А я лежал и думал: и про Мишку — дошёл ли он до завода, и про медведя — не сидит ли он в кустах, и узнали ли папа и мама, что мы убежали не на пасеку, а в лес, пока, наконец, незаметно и сам заснул.

Спал я крепко, пока не проснулся от голоса Василия Петровича. Он лежал на спине и что-то быстро и громко говорил, размахивая руками.

— Бредит! — понял я и со страхом огляделся: не видно ни одной звёзды, чёрные тучи закрыли всё небо, и уже погромыхивает гром. Где-то в этой жуткой темноте идёт к нам помощь. Но идёт ли? Не заблудился ли опять Мишка? Каким маленьким и беспомощным чувствовал я себя, слушая бормотанье Василия Петровича.

Мне вспомнились страшные рассказы, как больные в бреду убегают из дома. А вдруг и Василий Петрович сейчас вскочит и побежит туда, в непроглядную темноту? А если там сторожит медведь? Хорошо, что костёр горит, хоть на полянке светло. А вдруг Василий Петрович умрёт?..

— Пить, — проговорил он вдруг.

— Сейчас! — откликнулся я, повернулся к котелку, стоявшему за спиной, и замер: огонь от костра, переползая по высохшей траве, добрался до группы сухих ёлок, стоявших на полянке, и теперь золотыми полосками поднимался по старым смолистым стволам.

— Василий Петрович! — в ужасе закричал я, хватая его за руку.

— Пить, — повторил он, видимо, совсем не понимая, что происходит.

Подбежав к ёлкам, я пучком травы ударил по стволу, стараясь загасить огонь. Но вышло хуже: трава вспыхнула и обожгла мне руки. Задыхаясь от едкого дыма, я отбросил пылающий пучок, и тонкие золотые струйки огня поползли от него в разные стороны, по сухим прошлогодним остаткам. Не обращая внимания на боль от ожогов, я кинулся затаптывать огонь. Схватив зелёную еловую лапу, я хлестал ею по земле. Но огонь, затухая в одном месте, вспыхивал разом в нескольких других. Одна огненная змейка быстро изогнулась и побежала к месту, где лежал Василий Петрович.

— Василий Петрович! — изо всех сил закричал я.

Я стоял между огнём и постелью, огонь закоптил мне ноги, но я из последних сил продолжал бить по нему веткой, а на ней уже сохли иголки.

Вдруг что-то громко загудело и на поляне стало светло как днём: огонь, пробиравшийся на ёлки по полоскам смолы, разом рванулся кверху, хвоя на ёлках запылала. Я так и замер с поднятой веткой, но тут же вскрикнул и отбросил её: горящие иголки больно обожгли мне руку. Огонь добрался уже до постели Василия Петровича.

— Уходите! Уходите! — кричал я и изо всех сил дёргал и теребил его. — Ползите вон туда, к реке, там сыро, огонь не пойдёт. Скорей! Скорей!

Но Василий Петрович, казалось, не слышал меня. Он задыхался, кашлял и продолжал бредить.