Ночь застала нас на перевале, под самыми снегами, и обещала быть очень холодной на голых камнях. Для лошади я, расставаясь с весёлой зелёной долиной, нарвала большую вязанку травы. Но воды у нас не было ни капли, а к ручью, шумевшему внизу, в пропасти, нечего было и думать спускаться.

— Тебе ещё не так плохо, — сказала я лошади, — ты закусишь, Арстан попьёт, а вот мне ни выпить, ни закусить нечем. — Я расседлала лошадь, растёрла ей спину пучком травы и привязала к дереву. Потом осмотрелась. В одном месте скала нависала над маленькой площадкой, а на ней лежала большая, совершенно сухая старая арча. Я всмотрелась внимательнее. В этом месте скала не только наклонилась, в ней была ещё выбоина — маленькая пещерка на двух-трёх человек, а огонь на площадке мог защитить ночлежников не хуже запертой двери.

Я втащила в пещеру седло, разостлала потник и уложила барса. Он, видимо, устал и лёжа спокойно следил, как я собирала и подтаскивала к самой пещерке сухие сучья. Разложив костёр, я положила с одной его стороны чурбан и, сунув под лежащий ствол арчи крепкий сук, подняла конец его и навалила на этот чурбан. Теперь конец бревна возвышался над костром и, разгоревшись, должен был гореть всю ночь. Пещера наполнилась теплом и светом. Правда, немного и дымом, но на это мы не обижались. Нам было тепло и уютно.

Арстанка по своему обыкновению смотрел на огонь, положив на передние лапы круглую мордочку. Я со вздохом потуже затянула пояс и получше разостлала потник. Днём я выспалась на привале, чтобы ночью сторожить, вот только поужинать бы…

Ночь была тёмная, а свет костра делал её ещё темнее. В полосе света виден был только бок лошади, а когда ветки не трещали, слышались её мерное дыхание и аппетитный хруст пережёвываемой травы.

Далеко внизу, по камням, шумел ручей. Барс прихрапывал, я перекладывала ружьё с колена на колено, тёрла глаза и уже подумывала, не вздремнуть ли, так, совсем немножко…

И вдруг… в свете костра я увидела, как что-то длинное, гибкое прыгнуло из темноты и опустилось на спину лошади, Раздался крик, страшный, какого я никогда не слыхала. Это кричала моя бедная лошадь. Ещё и ещё раз крикнула она, забилась, стараясь встать на дыбы, и вдруг тяжело упала на тропу. И тогда в наступившей внезапно и потому ещё более угрожающей тишине послышалось чьё-то ворчание, низкое, глубокое. Ружьё у меня в руках точно окаменело, и сама я тоже. «Наестся и уйдёт?.. Испугается костра? И ведь их обычно двое, где же второй?»

Ворчание перешло в громкое мурлыканье: зверь был доволен. На костёр и на меня он, видимо, не обращал внимания.

И вдруг…

Конечно, так и должно было случиться — у меня за спиной раздался жалобный писк. Мурлыканье разбудило барсёнка, и он бросился к выходу из пещеры.

Не сводя глаз со страшной группы около арчи, я схватила барсёнка и сунула его в мешок из-под травы. Поздно. Круглая голова отделилась от трупа лошади и повернулась в мою сторону. Я машинально всматривалась в чёрные полосы на лбу и белую оторочку ушей — совсем таких же, как у Арстанки. В свете костра ярко блестели глаза жестоким зелёным огнём.

Я сама не сознавала, что делаю. Как во сне подняла ружьё, прицелилась. Костёр бил прямо в глаза, но те страшные точки горели ярче.

Я нажала курок. В пещерке раздался такой грохот, будто скала свалилась мне на голову. Оглушённый барсёнок пискнул и затих. Или я оглохла и не слышу его писка? Я продолжала стоять на одном колене, с ружьём в руках, как в момент выстрела.

Там, у дерева, не слышно ни малейшего движения. Голова больше не поднималась, глаза не блестели. Костёр тускнел, а у меня не было силы выйти и поправить его.

И, однако, это нужно, нужно, чтобы не остаться в темноте.

Наконец, я решилась выйти из пещеры. Не выпуская ружья, одной рукой я нащупала ствол арчи и подкинула на него сучьев. Затем, пятясь, вернулась в пещерку и тут только сообразила, что не перезарядила своей одностволки и она защищает меня не больше, чем простая палка.

Дрожащими руками я выбросила бесполезную пустую гильзу и вставила второй патрон с разрывной пулей — последней.

Напуганный барсёнок так и заснул в мешке. Ничто не шевелилось в темноте, а я до рассвета просидела с ружьём в руках не двигаясь.

Наконец, небо над той стороной ущелья посветлело, зазолотилось и из темноты выступило то, что лежало у дерева.

Вся земля была залита кровью. На трупе лошади лежало длинное, бархатно-серое, с тёмными пятнами туловище, с длинным гибким хвостом в чёрных кольцах. Разрывная пуля разнесла голову, смерть барса наступила мгновенно.

Костёр ещё горел. Барсёнок выбрался из мешка, с писком подбежал было к неподвижной серой фигуре и попятился. Он несколько раз тихо подходил и отходил от неподвижных тел, наконец улёгся в нескольких шагах от них и, положив голову на лапы, смотрел на всё, что я делала, не мигая и ничем не выражая своих чувств. Но изредка, не шевелясь, он тихо и глубоко вздыхал…

Я в последний раз оглянулась на страшное место. На руках у меня был барсёнок, за плечами висело ружьё.

Но идти пешком по горным тропам — это совсем не то что ехать верхом. В этом я убедилась уже к середине дня, когда, задыхаясь, опустилась на тропинку в тени утёса и уронила барсёнка на землю. Голова у меня кружилась от голода, ноги горели и подгибались. Арстанка жалобно пищал, он уже успел проголодаться.

Я вынула из сумки кусок мяса, который, преодолевая отвращение, вырезала для барсёнка из бедра своей лошади.

— Подожди, нарежу, накормлю тебя, бедненький. А сама костёр разведу, только немножко вот тут полежу в тени, отдохну…

— Вставай чай пить, шурпу кушать, — услышала я над собой весёлый голос. А мне так хотелось досмотреть сон: что-то очень хорошее снилось.

— Крепко спишь, кызым, — смеялся Атамкул, — мы приехали — спишь, шурпа готова — спишь, три раза кричал, пока барса кормил.

В одну минуту сон отлетел от меня, а сама я оказалась на ногах и быстро осмотрелась. Горел костёр, в стороне стояли привязанные лошади, а около меня сидел Атамкул, улыбающийся, с барсёнком на руках.

Я так и прыгнула к нему:

— Отдай барса, сейчас же отдай!

Атамкул засмеялся:

— Я барса шурпой кормил, думал, ты рахмат скажешь, а ты — кричать.

И изменник Арстан недовольно запищал и снова полез к чашке, которую держал в руках Атамкул.

Атамкул вдруг сделался серьёзным.

— Шкура там, — кивнул он на свёрток у седла лошади. — А ты джигит, кызым, большой джигит! Я всё знаю, следы всё рассказали!

И, оглянувшись, он продолжал:

— Мы всё ехали, твой след искали. Лесничий крепко сердился. «Барса отниму», — говорил. Потом крепко испугался, где ты. «Барса не надо, — говорит, — пускай сама живая будет!» Очень пугался лесничий.

Я осмотрелась. Под арчой около лошади стоял лесничий и что-то перебирал в хурджумах[11]. Острая рыжая бородка его вздрагивала.

Атамкул отошёл к костру. Ох и аромат же разлился от котла, в котором он помешал деревянной ложкой.

— Готово, — сказал он.

Лесничий как-то бесцельно потоптался на одном месте и вдруг подошёл ко мне. Я невольно взяла барса на руки и отодвинулась.

— Это вы напрасно, — отрывисто сказал он, смотря в сторону. — И я, вообще, того, извиняюсь, погорячился, а вы сдуру поверили, то есть я не так сказал… И вы не рассказывайте никому об этой ерунде! — вдруг добавил он таким просящим голосом, что я невольно засмеялась и сама от этого сконфузилась.

— Ладно, не расскажу… если вы меня шурпой накормите. — И, отойдя от него, глубоко и облегчённо вздохнула. Ночь, барс, выстрел — всё это в прошлом. Сейчас же так приятно было есть шурпу и знать, что дальше мы поедем с Арстанкой не одни.

А он наелся и, сидя на трёх лапках, сердито пробовал умыться четвёртой, нализанной. Дело не выходило: тяжёлая лапа перевешивала, и он с недовольным писком падал на спину. Наконец, сообразил и принялся лёжа умываться то одной, то сразу двумя лапками. От усердия разгладил всю физиономию в разные стороны и одно ухо завернул так, что мне пришлось его выворачивать обратно.