страшней непуганых кретинов

одни лишь пуганые умники.

О чувстве дружбы в рабской доле

сказал прекрасно сам народ:

кого ебет чужое горе,

когда свое невпроворот?

Наши дороги – простор и шоссе,

легок житейский завет:

думай, что хочешь, но делай, как все,

иначе – ров и кювет.

Сквозь вековые непогоды

идет, вершит, берет свое —

дурак, явление природы,

загадка замыслов ее.

Не меряйся сальным затасканным метром

толпы, возглашающей славу и срам,

ведь голос толпы, разносящийся ветром,

сродни испускаемым ею ветрам.

Кто хоть недолго жил в тюрьме,

чей хлеб неволей пах,

те много знают о дерьме

в душевных погребах.

Есть индивиды – их участь сурова,

жизнь их легко увядает;

камень, не брошенный ими в другого,

в почках у них оседает.

Вновь, как поганки в роще мшистой,

всегда внезапны, как нарывы,

везде растут марксималисты

и жаждут жатвы, сея взрывы.

Всегда и всюду тот, кто странен,

кто не со всеми наравне,

нелеп и как бы чужестранен

в своей родимой стороне.

Те души, что с рождения хромые,

врачуются лишь длительным досугом

в местах, где параллельные прямые

навек пересекаются друг с другом.

Чем дряхлый этот раб так удручен?

Его ведь отпустили? Ну и что же.

Теперь он на свободу обречен,

а он уже свободно жить не может.

Если крепнет в нашей стае

климат страха и агрессии,

сразу глупость возрастает

в гомерической прогрессии.

Не гаснет путеводная звезда,

висевшая над разумом и сердцем

тех первых, кто придумал поезда,

пошедшие в Дахау и Освенцим.

Откуда столько псов с кипящей пастью,

я понял за прожитые полвека:

есть холод, согревающийся страстью

охоты на живого человека.

На людях часто отпечатаны

истоки, давшие им вырасти;

есть люди, пламенем зачатые,

а есть рожденные от сырости.

Опять стою, понурив плечи,

не отводя застывших глаз:

как вкус у смерти безупречен

в отборе лучших среди нас!

Цель жизни пониманью не дана

и недоступна мысли скоротечной;

даны лишь краски, звуки, письмена

и утоленье смутности сердечной.

Я охладел к научным книжкам

не потому, что стал ленив;

ученья корень горек слишком,

а плод, как правило, червив.

Вырастили вместе свет и мрак

атомного взрыва шампиньон;

Богу сатана совсем не враг,

а соавтор, друг и компаньон.

В цинично-ханжеском столетии

на всем цена и всюду сцена.

Но дом. Но женщина. Но дети.

Но запах сохнущего сена.

Укрывшись лозунгом и флагом,

не зная лени и сонливости,

зло покупает нас то благом,

то пустоцветом справедливости.

В прошлом были те же соль и мыло,

хлеб, вино и запах тополей;

в прошлом только будущее было

радужней, надежней и светлей.

Глубокая видна в природе связь,

основанная Божьей бухгалтерией:

материя от мысли родилась,

а мысль – от спекуляции материей.

Толпа естествоиспытателей

на тайны жизни пялит взоры,

а жизнь их шлет к ебене матери

сквозь их могучие приборы.

Смешно, как тужатся мыслители —

то громогласно, то бесшумно —

забыв, что разум недействителен,

когда действительность безумна.

Власть и деньги, успех, революция,

слава, месть и любви осязаемость —

все мечты обо что-нибудь бьются,

и больнее всего – о сбываемость.

Прошли века, и мы заметили

природы двойственный урок:

когда порочны добродетели,

то добродетелен порок.

Дай голой правды нам, и только!

Нагую истину, да-да!

Но обе, женщины поскольку,

нагие лучше не всегда.

Дорога к истине заказана

не понимающим того,

что суть не просто глубже разума,

но вне возможностей его.

Язык искусства – не залог

общенья скорого и личного,

а лишь попытка. Диалог

немого и косноязычного.

Чем долее наука отмечает

познания успехи сумасшедшие,

тем более колеблясь отвечает,

куда от нас ушли уже ушедшие.

По будущему мысленно скитаясь

и дали различая понемногу,

я вижу, как старательный китаец

для негра ставит в Туле синагогу.

Как сдоба, пышет злоба дня,

и нет ее прекрасней;

а год спустя глядишь – херня,

притом на постном масле.

Очень дальняя дорога

всех равняет без различия:

как бердичевцам до Бога,

так и Богу до Бердичева.

Поэзия – нет дела бесполезней

в житейской деловитой круговерти,

но все, что не исполнено поэзии,

бесследно исчезает после смерти.

Как ни торжествуют зло и свинство,

а надежды теплятся, упорны:

мир спасет святое триединство

образа, гармонии и формы.

Покой и лень душе немыслимы,

вся жизнь ее – отдача хлопотам

по кройке платья голым истинам,

раздетым разумом и опытом.

Должно быть, потому на берегу

топчусь я в недоверии к судьбе,

что втайне сам себя я берегу

от разочарования в себе.

На собственном горбу и на чужом

я вынянчил понятие простое:

бессмысленно идти на танк с ножом,

но если очень хочется, то стоит.

В духовной жизни я корыстен

и весь пронизан этим чувством:

всегда из двух возможных истин

влекусь я к той, что лучше бюстом.

Пролагатели новых путей

и творцы откровений бессмертных

производят обычно детей

столь же косных, насколько инертных.

Бежишь, почти что настигая,

пыхтишь в одежде лет и знаний,

хохочет истина нагая,

колыша смехом облик задний.

Прекрасна благодушная язвительность,

с которой в завихрениях истории

хохочет бесноватая действительность

над мудрым разумением теории.

В юности умы неосторожны,

знания не сковывают гений,

и лишь по невежеству возможны

птичии полеты обобщений.

Добро так часто неуклюже,

туманно, вяло, половинно,

что всюду делается хуже,

и люди зло винят безвинно.