Пока ехал, припомнил, что в свете фар мелькнуло лицо второго нападавшего, который выскочил из кустов на стоянку и там же завалился на спину. Лицо знакомое. Он видел этого парня в окружении Аванесова, хотя и не помнил, как его зовут. Да что там не помнил, он никогда и не знал его имени. Так, мелкая шестерка, а может, и родня какая. Ираклий Павлович вообще отличался тем, что всячески поддерживал родственников и на руководящие должности ставил их же. Значит, все же посмел. Ладно, дай только Бог доехать, а там еще посмотрим, кто кого.

В больницу или в «Скорую»? Они расположены на смежных территориях, отделенные друг от друга заборчиком. Нет. Лучше в «Скорую». Конечно, там может не оказаться ни одного экипажа, но в приемном покое хирурга точно на месте не будет, они обычно в своем отделении находятся. Опять же врачи «Скорой помощи» куда привычнее действуют в экстремальных ситуациях и решительнее своих коллег из больницы.

Дорога совершенно свободная. Когда-никогда мелькнет встречка. Поздно уже. Город практически полностью погрузился в сон. Красный сигнал светофора. Да кто на него смотрит. Машина проскакивает пустой перекресток. Еще немного. Вот и «Станция скорой помощи». Шлагбаум закрыт. Но это не преграда, это рассчитано на законопослушных водителей. Пластик разлетается на мелкие куски, и черный автомобиль влетает на просторный двор.

Буров еще успел нажать на тормоза. Заметил, что машина замерла. После чего его накрыла темнота, и он завалился на пассажирское сиденье.

– Что это?!

– Совсем охренели, борзота!

– Твою мать! Маша, вызывай ментов!

– Они сейчас уже полиция.

– Да один хрен!

Возмущению собравшихся покурить на холодке работникам «Скорой помощи» не было предела. Подумать только, какой-то нахал, перепив, протаранил шлагбаум и влетел прямиком во двор. Конечно, пьяный, а какой еще-то? Ни один в трезвом уме не станет так делать. Нет, с наглостью все нормально, но портить машину, снося шлагбаум, даже пластиковый?

– Погоди, Валера.

Самый старший из присутствующих медленно вынул сигарету изо рта и, близоруко сощурившись, глянул на машину. Водитель уже пропал из виду, завалившись на соседнее сиденье, но что-то бывалому медику не понравилось.

– Парни, а ведь это машина Бурова, – подал голос молодой водитель по имени Геннадий. Он работал в экипаже того самого врача, осадившего коллегу. Но «молодой» – это, конечно, относительно. Без стажа вождения водителем на «Станцию скорой помощи» не попадешь, требования, они существуют, чтобы их исполнять, какой бы знакомый ни был.

– Генка, тащи ящик!!! Живо!!! – едва распахнув дверцу авто, закричал врач. Потом сунулся в салон, чтобы извлечь раненого. Благодаря большому стажу и девяностым, с их разборками в криминальном мире, у него был достаточный опыт работы с огнестрельными ранениями. Так что он не растерялся, был собран и внимателен.

– Ну что там, Всеволод Борисович? – выйдя на крыльцо, поинтересовалась дежурная сестра.

Говоря это, она не сводила взгляда с пятерых мужчин, бегущих к забору, за которым начиналась территория больницы. Глупо задействовать машину и ехать в объезд, когда до приемного покоя не больше сотни метров по прямой.

– Бог весть, Машенька, – нервно отбросив в сторону окурок, ответил старший смены. – По всему, он должен был уже умереть, а он… Ты позвонила в реанимацию?

– Обижаете. Их уже встречают.

– А в полицию?

– Ага. Всеволод Борисович, а он выживет?

– Надежда, она умирает последней. Нет. Не в этом случае. Хорошо, если вообще донесут. Но с другой стороны… Бульдог, он и есть Бульдог, характер у него не подарок, а в мире всегда есть место чуду.

– Значит, только чудо.

– Только чудо, Машенька. Так, хватит тут торчать. У тебя телефон трезвонит. Марш на пост.

Он медленно открыл глаза и, не поворачивая головы, так как сил на это просто не оставалось, осмотрелся. Наконец-то один. Неужели это сумасшествие закончилось и его все же оставили в покое? Господи, как он устал… Сначала этот чертов Алексей Григорьевич затеял венчание. Сволочь. Ведь знает же, что ему плохо, что болен. Но нет, о своей выгоде печется. А ведь просил, умолял оставить его в покое. А еще этот священник. Знай свое талдычит: «Венчается раба Божья…»

А Ванька? Иван, друг сердечный, душа родная и верная. То стоял в стороне, не вступившись, а не успели все убраться из комнаты, как тут же подлез с тестаментом[1] – подпиши Христа ради, не то всему нашему семейству конец. Плевать ему, что друг помирает, о своей шкуре имеет беспокойство, да и только.

Боже, а любил ли кто его по-настоящему? Вот думал, что Лиза любила. Как он о ней мечтал. А как любил! Вопреки православному обычаю был готов жениться. Вот только бы встать покрепче на ноги – и обязательно женился бы. Конечно, есть Катька и батюшка ее, Алексей Григорьевич, ну да не она первая окажется заточенной в монастырь, не она и последняя. Он так и решил: как только войдет в силу, обязательно разведется и женится на Лизе. А что, дед его подобное проделывал, а он разве не император? А то, что тетка она родная… Так и что с того? Дед же хотел, чтобы на Руси все по европейскому обычаю было, вот и будет.

Нет. Было бы. Лизка, стерва такая, тоже оказалась предательницей. Ведь знала, что он к ней чувствует, а тут… Когда он в последний раз к ней прибежал, вырвавшись из-под плотной опеки, у нее этот Лесток обретался. Медик недоделанный, весь из себя благообразный, любимец дамского общества. Еще дед и прачка его чухонская ему благоволили, а теперь он к Лизке подобрался, да не просто так, а под бочок. Он их, конечно, в постели не застал, но последние минуты под заклад готов отдать, было у них. Было! Он ученый. Ванька его многому научил.

Ванька! Гад! Ну как ты-то мог?! Нет, не любит его никто. Думал, еще Остерман питает нежные чувства к своему воспитаннику. А то как же. Сколько он ему потворствовал. «Не хотите учиться, ваше величество, да и бог с вами, идите гуляйте, только бы этот деспот, светлейший князь, ничего не прознал, не то мне первому достанется». А Меншиков ничего и не узнал. Пока гром не грянул, так и пребывал в неведении, думал, что Андрей Иванович его верный сподвижник. А Остерман, лиса, сам же против него заговор и возглавил.

Но он-то точно знал, что наставник его любит. Долгоруков всегда вызывал опасения, хотя и ластился, как котяра. А вот в Остермана он верил до последнего. Пока тот сюда не заявился. Ну и где он? Вместе с Долгоруковыми и Голицыными ушел куда-то. Наверное, трон делят. А вот хрен вам. Ничего не подпишу. И венчаться не стану. Помру – так хоть насмерть перегрызитесь.

Что это? Ах да. Поп. Отходную читает? А я не хочу! А кто тебя спрашивает? Тебя уж похоронили. Ладаном пахнет. Воском. Послышались приглушенные звуки, как будто кто-то ругается в дальних комнатах. Ну да, так и есть, ругаются. А чего ругаться-то, коли государь еще жив? Припомнилось, что точно такая же обстановка была, когда помирал дед. Его, еще десятилетнего мальчишку, тогда обрядили в нарядный мундир и хотели провозгласить императором. Но Меншиков всех на уши поставил и посадил на трон эту прачку чухонскую. Значит, уже грызутся. Не стали ждать, пока он помрет.

Дверь легонько скрипнула, и в комнату вошла какая-то женщина. Сразу и не рассмотреть, кто именно. Свечей явно мало для такой большой спальни, да еще и перед глазами все плывет, словно в них слезы стоят.

Лиза! Боже! Она его все же любит! Она пришла! На дворе ночь, мороз, до ее дома несколько верст, но она приехала, едва прознав о его болезни. Долгоруковы, сволочи, все в тайне держали. Медикус несколько раз требовал собрать консилиум, а они знай талдычат: «Царь здоров. Лечи сам, нехристь немецкая». Но вот только узнала и тут же к нему поспешила. Подошла, присела рядом.

– Лиза… – с трудом разлепив пересохшие губы, произнес тяжело больной подросток. – Ты пришла…