Так, в декламации о жалких своих итогах, в унынии и безнадежности, с разбитыми надеждами на «Михаэля», без работы, профессии и заработка, он вплотную подошел к порогу, за которым его ждали разительные перемены в жизни. «Что мне делать?», «С чего начать?». Выбор неожиданно явился сам.
Этот приятель Геббельса, Фриц Пранг, которого он иронически называет в дневнике «идеолог», склоняет пока еще беспартийного Геббельса поехать на конгресс националистических партий в Веймар.
15 августа 1924. У меня нет никакой охоты ехать вслед за ним. Сейчас я снова переместился по другую сторону. Я полагаю, такой партийный конгресс – это что-то ужасное. Огромные толпы людей, которые все разом рвутся произносить речь. При этом сплошь единомышленники. Ой-ей!.. Хоть бы Эльзе была здесь.
Однако Пранг снабдил его деньгами на поездку, и он отправляется. В Веймаре, городе Гёте и Шиллера, очаге великой немецкой культуры, состоялся смотр националистических сил. «Веймар!.. Хайль! Хайль! Город – шкатулка драгоценностей… Веймар – это Гёте. Место благословенной культуры лучших времен». На террасе Национального театра перед скульптурами Гёте и Шиллера расположились лидеры партийного конгресса. И первый из них – прославленный генерал Людендорф[57]. Его присутствие воспалило Геббельса.
19 августа 1924. О наша благословенная молодежь! Мы вдохновенные, мы фанатики! Гори, святое пламя!.. [И знак свастики появляется на страницах дневника.] Я впервые вижу Людендорфа. Это для меня потрясение… Людендорф – национал-социалист (он сам так представился), фон Грэфе[58] – подлинный народник. Правее правого… Как человек симпатичнее всех Штрассер[59], как вождь – Людендорф, как явление культуры – Грэфе. Людендорф устранил во мне многие скептические возражения. Он дал мне последнюю крепкую веру… Мы находимся рядом с признанной элитой Германии. Элитой честных и верных! Это так приятно, внушает уверенность и радость. Всеобщее братство. В духе народа. На улицах нас приветствуют тысячекратно. Незнакомцы. И все же знакомые. Бойцы единого фронта. Под знаком свастики… Идут баварцы. С черно-бело-красным. Гвардия Гитлера. Сердце ликует в моей груди. Прекрасные юноши. Будущее. Надежда.
Герои «Трех товарищей» Ремарка, попав на подобное сборище, говорят между собой:
«– …Теперь я знаю, чего хотят эти люди. Вовсе им не нужна политика. Им нужно что-то вместо религии.
– Конечно. Они хотят снова поверить. Все равно во что. Потому-то они так фанатичны».
Геббельсу же, помимо веры, в которой он априорно готов утвердиться от одного только присутствия здесь, в лидерах Людендорфа, нужно – в первую очередь – место под солнцем. И Геббельс, впервые оказавшись на партийном мероприятии, присматривается к лидерам, уже с ходу отождествляя себя с ними. Вот Штрейхер[60], один из основателей нацистской партии, издатель грязной антисемитской газеты «Дер Штюрмер». «Ядовитый пошляк», – назовет его на Нюрнбергском процессе обвинитель от США.
Выступает Штрейхер. «Юлиус Штрейхер. Он тут же заговорил напрямую об антисемитизме. Фанатик с поджатыми губами. Берсеркер[61]. Пожалуй, немного патологичен. Но таким-то он и хорош. Такие нам и нужны, чтобы увлечь массы. Должен же Гитлер что-то с этого иметь…»
Геббельс узнал себя – он свой среди этих людей. И с ходу прикидывает: «Нам нужны». Он почувствовал здесь свою востребованность и не промахнулся. Глазами будущего пропагандиста он оценивает со всем цинизмом, как эффективен для овладения толпой антисемитизм. Антисемитизм станет его главным пропагандистским инструментом[62].
Так определилось в Веймаре, «что мне делать», «чем заняться», «с чего начать».
«Все громче, националистичнее» на этом сборе. «Мне немного стыдно за шум в Веймаре, когда я думаю о Гёте».
«Страна высоких помышлений! – писал о Германии в эпилоге своей юношеской поэмы Гоголь. – Воздушных призраков страна! О, как тобой душа полна! Тебя обняв, как некий Гений, великий Гёте бережет»[63].
Но в ряду новых помышлений Геббельса не посетит стыд перед памятью величайшего немца, когда уже в ранге нацистского министра пропаганды, просвещения, культуры он вместе с элитой «честных и верных», близостью к которым так упоен на этом смотре националистических сил, позаботится об учреждении как раз рядом с Веймаром, в лесу, где тропы излюбленных прогулок Гёте, концлагеря Бухенвальд («Буковый лес»). Гарь и пепел печей Бухенвальда оседали на старой ратуше Веймара, на доме художника Лукаса Кранаха, на черепичной кровле, под которой жил, творил и умирал Шиллер, на casa santa – «священном доме» Гёте в городе «благословенной культуры лучших времен».
«С чего начать?»
В «Майн кампф» Гитлер пишет о массовом экстазе толпы, захватывающем новичков. Он настаивает: массовые собрания необходимы. Человек начинает чувствовать себя членом, бойцом всеохватывающей корпорации. На массовом собрании пришедший впервые человек будет захвачен воздействием мощного гула и воодушевления тысяч других слушателей. Это Гитлер именовал самовнушением и колдовским влиянием: человек, пришедший на такое собрание, сомневаясь и колеблясь, покинет его, укрепившись в своей вере и принадлежности к сообществу. Именно такое происходит с Геббельсом. Подвергшийся этому эксперименту, он оказался идеальным подопытным. Одиночка, по рассуждению Гитлера, легко поддается страху, а при виде большого сообщества ободряется и воспламеняется. Геббельс отправился в Веймар растерянным, мятущимся, без всякой опоры в жизни и с предубеждением к подобным сборам. А возвращается из Веймара окрыленным. «Сердце полно незабываемых впечатлений. Я снова обрел мужество» (19.8.1924).
21 августа 1924. Моя деточка [Эльзе] пишет из Швейцарии… Во вторник мы увидимся в Кёльне. Я очень радуюсь этому. Авось удастся достать денег, чтобы мы могли остаться до среды. Что за беспутная ночь будет! Мои заметки готовы. «Либерализм и государственный социализм»… «Народный дух в борьбе с интернациональным»… Отец обеспокоен, что он потеряет свое место. В настоящее время это худшее, что могло бы с нами случиться. Куда я должен тогда деваться? Но, быть может, это было бы хорошо для меня. Я буду тогда вынужден встать на собственные ноги. Тут мне грозит опасность омещаниться.
В это время Гитлер в тюрьме, в Ландсберге, писал в «Майн кампф», как, оставшись без родителей, он направился в Вену, надеясь оседлать судьбу: он тоже хотел стать «чем-то», но ни в коем случае не поступить на службу. Так и Геббельс, еще не читавший этих строк, тоже не желает стать служащим и, значит, быть как все, «омещаниться».
И на двадцать восьмом году жизни, терпя некоторые моральные потери, он предпочтет сидеть на шее отца, и без того надрывно обремененного.
«Я в поисках денег, – продолжает он запись. – Сколько треволнений причинили мне в жизни проклятые деньги… Антисемитизм многих людей – только негативный семитизм. Они бьются с еврейством, как коммунисты с капиталом, чтобы самим стать евреями или, соответственно, капиталистами».
22 августа 1924. В Вюрцбурге выступал яростный и фанатичный Юлиус Ш. [Штрейхер]. За четыре часа он так взвинтил своей страстностью толпу, что она спонтанно запела германский гимн[64]. После второй строфы на сцену явился старый профессор в длинном черном фраке и, подняв руки, попросил тишины. Затем этот старый, седой как лунь человек забрался на стул и своим масленым голосом пропел последнюю строфу… Самый трагикомический момент был, когда старикан посреди пения свалился со стула… Вот так вынуждены мы, апостолы новой идеи, пробуждать народ…
