— Ступай на третий этаж и вызови Левшу Фея. Я хочу с ним поговорить. — Но тут на ступеньках крыльца появилась мужская фигура, и Ларри, опустив стекло, позвал:

— Эй, Левша! — Обращаясь к Джино, он приказал:

— Пусть сядет на твое место. Лезь назад.

Левша Фей был высоким, широкоплечим ирландцем; Джино помнил, что они выросли с Ларри вместе и что Фей был единственным, кто мог победить Ларри в кулачной схватке. Пока мужчины прикуривали, Джино перебирался на заднее сиденье.

Жестокие слова тетушки Терезины до сих пор оставались для него набором слов. Он еще не почувствовал, что Винни не стало.

Голос Ларри прозвучал в темноте вполне спокойно, хоть и устало:

— — Боже, какой плохой сегодня день — для всех!

— Это точно, — вздохнул Левша Фей. Его голос был грубым от рождения, но сейчас в нем прозвучала неподдельная печаль. — Я вышел опрокинуть рюмочку. За ужином мне кусок не лез в горло.

— Как же получилось, что ты не знал, что твой паровоз сбил именно моего брата? — В голосе Ларри не было слышно осуждения, но Левша Фей взвился:

— Боже, Ларри, в чем ты меня обвиняешь? Это произошло в самой глубине сортировочной станции, недалеко от Сорок второй стрит… — Ларри ничего не ответил, и Фей заговорил спокойнее:

— Я видел его только ребенком, когда мы с тобой были приятелями. С тех пор он здорово изменился. У него не было никаких документов.

— Да не обвиняю я тебя… — Голос Ларри был очень усталым. — Но «бык» говорит, будто ты написал в докладной, что мой брат прыгнул тебе под самые колеса. Как же так?

Джино замер в темноте, дожидаясь ответа Фея.

Молчание затянулось. Наконец зазвучал грубый голос — но уже совсем по-иному:

— Ларри, клянусь господом, так мне в тот момент показалось! Если бы я знал, что это твой брат, я бы ни за что не написал этих слов. Но так мне показалось!

Теперь Джино расслышал в тоне брата напор.

— Брось, Левша! — процедил он сквозь зубы. — Ты же знаешь, что мой брат Винни никогда бы не сделал ничего подобного. Еще ребенком он пугался даже собственной тени. Может, он был выпивши или просто растерялся? Словом, ты еще можешь переделать докладную.

— Не могу, Ларри! — торопливо ответил Фей. — Ты же знаешь, что не могу! Иначе копы примутся за меня как следует. Я мигом лишусь работы.

Ларри безапелляционно произнес:

— Я гарантирую тебе работу.

Ответа не последовало.

Ларри поднажал:

— Левша, я знаю, что ты не прав. Если ты оставишь все, как есть, знаешь, что случится с моей матерью? Она лишится рассудка! Она кормила тебя, когда мы были мальчишками. Неужели ты так поступишь с ней?

Голос Фея дрогнул.

— Я тоже забочусь о жене и детях. — Ларри ничего не ответил. — Если я изменю текст, то железной дороге, возможно, придется выплачивать твоей матери компенсацию. Значит, они меня наверняка взгреют. Не могу я этого сделать, Ларри! И не проси.

— Получишь половину компенсации, — пообещал Ларри. — И потом, я тебя прошу!

Фей нервно хохотнул.

— Раз ты работаешь на ди Лукка, то считаешь, что можешь меня заставить? — Это прозвучало почти как вызов, призванный напомнить былые деньки, когда они были мальчишками и Левша играючи поколачивал Ларри.

Внезапно в машине раздался голос, которого Джино не узнал и при звуке которого его кровь застыла от животного страха. Говорящий преднамеренно пропитал свои слова всем ядом, всей безжалостностью, всей ненавистью, какие только можно почерпнуть в самых низменных закоулках души. Голос принадлежал Ларри:

— Я тебя распну! — молвил он. Это была даже не угроза, а смертельное по серьезности обещание, в котором не было ни капли человечности.

Теперь в спертом воздухе салона разлился страх, от которого Джино стало по-настоящему дурно. Он распахнул дверь и выбрался на свежий воздух. Он хотел уйти от них пешком, но его остановило опасение, что без него Ларри что-нибудь сделает с Феем.

Потом он увидел, как Фей вылезает из машины и Ларри протягивает ему в окно несколько свернутых бумажек. Проводив Фея взглядом, Джино снова плюхнулся на переднее сиденье. Он не мог заставить себя взглянуть на брата. Крутя руль, Ларри произнес прежним утомленным голосом:

— Не верь его болтовне, Джино. Всякий раз, стоит произойти несчастному случаю, кто-нибудь начинает врать. Никому не хочется брать вину на себя. «Бык» сказал мне, что Винни был пьян — от него разило виски. Ладно, пусть он виноват — но не прыгал же он под паровоз! — Помолчав, он закончил, словно испытывая потребность объясниться до конца:

— Я беспокоюсь за нашу старушку. Господи, как я за нее беспокоюсь!

Ни тот ни другой не могли говорить о Винни.

Даже смерть приносит немало хлопот: изволь варить кофе самым близким среди скорбящих, обносить их вином, благодарить и баловать вниманием горюющих родственников и друзей.

Изволь оповестить родственников почившего, всех до одного: крестных, обитающих в Нью-Джерси, ершистую родню, роскошествующую в собственных замках на Лонг-Айленде, старых друзей из Такахо… Всех их придется обхаживать, как князей: ведь убитые горем люди привлекают к себе всеобщее внимание, поэтому поведение их должно оставаться безупречным.

Кроме того, только вновь прибывшая на новые берега зелень оплакивает своих умерших под родной крышей; здесь же положено нести вахту в траурном зале, и кому-то из семьи обязательно надо находиться при усопшем, чтобы приветствовать новых скорбящих. Пока тело бедняжки Винченцо не предано земле, его нельзя оставить ни на минуту. Смерть подарила ему куда больше попутчиков, чем за весь его жизненный путь.

В первый вечер траура по Винченцо, лишь только начали сгущаться сумерки, семья Ангелуцци-Корбо сошлась в кухне квартиры на Десятой авеню. Здесь было зябко: намечалось долгое отсутствие, поэтому было решено не зажигать керосиновую плиту.

Лючия Санта восседала за столом очень прямо, но фигура ее в черном облачении выглядела обрюзгшей, глаза заплыли от слез, лицо приобрело болезненно-желтый оттенок. Она прихлебывала кофе', потупив взор.

Октавия сидела рядышком, то и дело поглядывая на мать, готовая исполнить любое ее поручение. Необычная неподвижность матери повергала дочь в смятение.

Наконец Лючия Санта обвела комнату взглядом, словно впервые узрев собравшихся, и сказала:

— Накормите Сальваторе и Лену.

— Я все сделаю, — поспешно встрял Джино. На нем был черный костюм, левый рукав был перехвачен черной шелковой повязкой. Он маячил у матери за спиной, у подоконника, чтобы не попадаться ей на глаза. Сейчас он заторопился к леднику в передней, радуясь возможности хоть минуту побыть вне тоскливой кухни.

Он провел дома целый день, помогая матери. Он подавал кофе, мыл тарелки, приветствовал посетителей, занимал их чад. За весь день мать не сказала ему ни единого словечка. Один раз он спросил ее, не хочется ли ей перекусить. Она окинула его долгим, но по-прежнему холодным взглядом и отвернулась, так и не разомкнув уста. Больше он с ней не заговаривал и вообще старался держаться в тени.

— Кто-нибудь чего-нибудь хочет? — взвинченно спросил он. Мать оторвалась от созерцания клеенки и посмотрела ему прямо в глаза; на ее щеках разгорелись красные пятна.

— Налей маме еще кофе, — попросила его Октавия тихим голосом, почти шепотом — все они в этот день стали шептунами.

Джино схватил кофейник и долил чашку матери до краев. Занимаясь этим, он ненароком прикоснулся к матери, но она отпрянула, окинув его испепеляющим взглядом, от которого он врос в пол, застыв с по-дурацки воздетым кофейником.

— Кажется, пора, — сказал Ларри. Он выглядел писаным красавцем в черном костюме, черном галстуке и белоснежной рубашке. Траурная повязка сползла у него на рукаве с локтя на кисть. Лючия Санта взялась укрепить ее на локте булавкой.

— Ты не забыл о тетушке Коккалитти? — спросила его Октавия.

— Я заеду за ней позже, — ответил Ларри. — Заодно захвачу Panettiere и родителей Луизы.