Лео обхватил голову руками. Это предложение не вызвало у него никаких эмоций – ни чувства благодарности, ни желания согласиться.

– А что, евреи могут себя чувствовать в Америке в полной безопасности? – спросил Лео с горечью.

– Думаю, да, – ответил Моска.

– Ты так только думаешь?

– Сейчас никто не может ничего гарантировать, – ответил Моска.

Лео ничего не сказал. Он думал об английских солдатах в шерстяных мундирах, о тех самых, кто плакал, освобождая его и его товарищей из лагеря, о тех, кто снимал с себя одежду, делился с ним едой. Он тогда уверился в правоте своего отца, который считал, что человек по природе добр, что человека легче подвигнуть к жалости и любви, нежели к ненависти.

– Нет, – сказал он Моске. – Я не могу ехать с тобой. Я уже оформил все бумаги, чтобы ехать в Палестину. Я уезжаю через несколько недель. – И затем, чувствуя, что должен объясниться с Моской, добавил:

– Я теперь буду чувствовать себя нормально только вместе со своим народом. – И, когда он это произнес, понял, что упрекал Моску в том, что его симпатия к нему носила только личный характер, что в минуту опасности Моска" защитит его, Лео, но не защитит какого-нибудь незнакомого еврея, до которого ему нет никакого дела. А этой симпатии было явно недостаточно, она не гарантировала ему безопасности. Он никогда не сможет Ощущать себя в безопасности даже в Америке, каких бы высот материального преуспевания он там ни достиг. В подсознании у него всегда будет тлеть страх, что его благополучие можно вмиг разрушить и он ничего не сможет сделать в свою защиту и даже его друзья, такие, как Моска, не сумеют совладать с этой слепой силой ненависти. Лица освободителя и истязателя оказались одним лицом, лицо друга и врага оказалось лишь лицом врага. Лео вспомнил девушку, с которой он жил сразу же после освобождения из Бухенвальда, – тоненькую веселую немочку с насмешливой, едва ли не злобной усмешкой на губах. Он поехал как-то в деревню и вернулся оттуда с гусем и полной корзиной цыплят. И, когда он рассказал ей, как выгодно ему удалось их купить, она смерила его взглядом и сказала с издевательской интонацией: «О, да ты неплохой делец!»

И только теперь он понял или заставил себя понять, что скрывалось за этими словами, и он испытывал лишь бессильную злобу и против нее, и против всех остальных. Она была нежна с ним и вроде бы любила, она заботилась о нем и всегда проявляла доброжелательность, за исключением того единственного случая. И тем не менее она и такие же, как она, выжгли у него на руке цифры, которые он был обречен носить на себе до самой могилы. И где ему было скрыться от этих людей?

Не в Америке и, конечно же, не в Германии. Куда же ему уехать?

"Отец! Отец, – кричал он мысленно, – ты никогда не говорил мне, что всякий человек носит в себе свою колючую проволоку, свои печи, свои орудия пыток; ты никогда не учил меня ненавидеть, а теперь вот я унижен, надо мной насмехаются, и я чувствую лишь стыд, а не гнев, словно я заслужил каждый доставшийся мне удар и плевок, каждое оскорбление. Куда же мне теперь идти?

И в Палестине я увижу все тот же забор из колючей проволоки, который ты сам обнаружил на небесах или в аду". И потом ему в голову пришла очень простая мысль, очень ясная мысль, словно он уже давно тайно вынашивал ее в себе, и он подумал: отец тоже был врагом.

Теперь размышлять больше было не о чем. Он видел, что Моска молча сидит и курит сигару.

– Я, видимо, недели через две уеду в Палестину, но из Бремена я уезжаю через несколько дней.

Моска задумчиво проговорил:

– Пожалуй, это верное решение. Зайди к нам до отъезда.

– Нет, – ответил Лео. – Пойми, я ничего против вас не имею. Я просто никого не хочу видеть.

Моска понял, что он имеет в виду. Он встал и протянул руку:

– Ладно, Лео, удачи тебе!

Они обменялись рукопожатием и услышали, как Гелла вошла в комнату Моски.

– Я бы не хотел с ней встречаться, – сказал Лео.

– Ладно, – сказал Моска и вышел.

Гелла одевалась.

– Ты где был? – спросила она.

– У Лео. Он вернулся.

– Хорошо, – сказала она, – позови его к нам.

Моска заколебался.

– Он сейчас не хочет никого видеть. С ним произошел несчастный случай, и он поранил лицо. По-моему, ему не хочется, чтобы ты его видела в таком состоянии.

– Какая глупость! – воскликнула Гелла.

Одевшись, она вышла из комнаты и постучала к Лео. Моска остался лежать на кровати. Он услышал, как Лео открыл дверь. Они стали разговаривать, но слов он разобрать не смог. Идти туда ему не хотелось – он-то что может сделать!

Моска задремал и, очнувшись, понял, что уже довольно поздно: комната погрузилась во мрак.

Он все еще слышал за стеной голоса Лео и Геллы.

Он подождал некоторое время и позвал:

– Эй, как насчет того, чтобы съездить перекусить до закрытия клуба Красного Креста?

Голоса утихли, но через мгновение разговор возобновился. Потом он услышал, как открылась соседняя дверь.

В комнату вошла Гелла и включила свет.

– Ну, я готова, – сказала она. – Пойдем.

Он увидел, что она кусает губы, едва сдерживая слезы.

Моска взял голубую спортивную сумку и сложил в нее влажные полотенца и грязное белье.

Они спустились по лестнице и вышли из общежития. Фрау Майер по-прежнему стояла у входа.

– Вы видели вашего друга? – спросила она.

В ее голосе слышались снисходительно-иронические нотки.

– Да, – ответила Гелла сухо.

По дороге к Курфюрстеналлее Моска спросил у нее:

– Он тебе все рассказал?

– Да, – ответила Гелла.

– О чем это ты так долго с ним разговаривала?

Гелла молчала довольно долго.

– О том времени, когда мы были детьми. Он рос в городе, а я в деревне, но в нашей жизни было много похожего. В пору нашего детства Германия была такая чудесная страна.

– А теперь все уезжают, – сказал Моска. – Сначала Миддлтоны, теперь вот Лео и очень скоро Вольф. И остаемся только мы да Эдди. Мне теперь придется не спускать глаз с тебя и Эдди.

Гелла взглянула на него без тени улыбки. У нее было утомленное лицо, и в ее серых глазах застыла печаль. Синева под нижней губой теперь распространилась на всю челюсть.

– Я хочу уехать отсюда как можно скорее, – сказала она. – Мне не нравится Эдди. И мне не нравится, что ты проводишь время в его обществе.

Я знаю, что он хороший друг, он нам помогает. Но я его боюсь. Не за себя, а за тебя.

– Не беспокойся, – сказал Моска. – Скоро прибудут наши документы. Мы уедем из Германии в октябре.

Они уже подходили к дому, когда Гелла спросила устало:

– Уолтер, как ты думаешь, в мире теперь беззащитным людям будет легче житься?

– Понятия не имею, – ответил Моска. – Но тебе-то что за дело? Мы же не беззащитные. – И потом, чтобы ободрить ее, добавил:

– Я обо всем написал матери. Она так рада – особенно тому, что я возвращаюсь домой. Она надеется, что я сумел найти хорошую девушку.

И они улыбнулись друг другу.

– Наверное, я хорошая, – сказала Гелла немного грустно. – Я вот все думаю о своих родителях: что бы они подумали обо мне, будь они живы.

Вряд ли они были бы рады. – Она помолчала. – Они бы не стали считать меня хорошей девушкой.

– Мы же стараемся, – сказал Моска. – Мы стараемся вовсю. Теперь будет все по-другому.

Они свернули на тропинку, ведущую к крыльцу. Тропинку заливал лунный свет. Из-за толстых каменных стен дома до них донесся протестующий плач ребенка. Гелла улыбнулась Моске:

– Ох уж этот негодник! – И взбежала по лестнице, опередив его.