— Что это с ним? — спросил Питер.
— Ему кажется, я недостаточно романтична…
— Если ему нужна романтичная девушка, он явно обратился не по адресу, — заметил Питер.
Руперт заржал. Он попивал шотландский виски прямо из горлышка бутылки, которую сунул в карман, выходя из клуба.
— Вчера вечером у Жана мы играли в покер в Интернете, и я выиграл стриптизершу, — похвастал Руперт.
— А вас кто приютил? — спросила Гортензия, отказавшись от мысли остановить Гэри.
— Дядюшка Жана.
— Кто такой этот Жан?
— Наш возможный новый сосед…
— Как это?
— Тебе еще не сказали? Нам пришлось начать поиски нового жильца…
— Могли бы и со мной посоветоваться…
— Мы не уверены, что сможем дальше оплачивать жилье, — объяснил Питер. — Сэм с минуты на минуту ожидает увольнения, он съезжает и возвращается к родителям. У него ни гроша за душой…
— Все сейчас разорены, — добавил Руперт. — Все сваливают, Сити пустеет, банкиры устраиваются в «Макдоналдс» продавать картошку фри, ужас просто! Ну вот мы и поехали в Париж. Нас Жан пригласил. К своему дяде.
— Я уехала всего на десять дней, и вы этим воспользовались, чтобы все переиначить…
— Мы еще не решили, но очевидно, что Жан — наш новый друг… — хором произнесли оба парня.
— Он француз?
— Да. Француз, и вполне достойный… На первый взгляд у него не слишком выигрышная внешность, тебе, может, сначала будет с ним неприятно…
— Хорошенькое начало, — зевнула Гортензия. — Мне уже скучно.
— Он учится в Лондонской школе экономики, изучает экономику и международные финансы, работает, чтобы оплатить себе сэндвич и крышу над головой, соблазнить его тебе вряд ли захочется… так как у него акне, а мы знаем, как тебе нравятся чистые лбы и розовые щеки чистеньких, здоровеньких, аппетитных мальчиков!
— Мне придется делить ванну с этим прыщавым…
— Мы еще не решили, но он нам нравится, это точно… — сказал Питер.
Она поворчала для проформы. Она ведь знала, что жизнь этих парней с каждым днем становится все труднее: те, кто работает, молятся о том, чтобы сохранить место, другие зависят от родителей, которые, в свою очередь, молятся о том, чтобы сохранить место.
А кроме того, она была бы в ярости, если бы они выбрали девчонку.
Она не любила девчонок. Ненавидела ужины с подружками, кудахтанье, охи и ахи, откровенные разговоры, совместный шопинг, улыбки, скрывающие зависть. С девчонками всегда нужно осторожничать, продвигаться крадучись, учитывать их слабости, щадить чувства.
А она предпочитала идти прямо к цели. Быстрее получается, когда идешь прямо к цели. И к тому же ей абсолютно нечего сказать людям.
— Либо так, либо они хотели поднять нам всем троим плату с учетом цен, которые растут на глазах…
— Прямо до такой степени? — скептически поинтересовалась Гортензия.
— Все подорожало, к «Теско» уже не подступиться! Черносмородиновая «Рибена»? Не подступиться! Чипсы «Уокерс» с уксусом — не подступиться! Темный шоколад «Кэдбери»? Не подступиться! Хрустящие крекеры «Каррс»? Не подступиться! Отвратные свиные сардельки, которые мы обожаем, — а не подступиться! Вустерский соус? Держи карман шире! И билеты на метро опять подорожали!
— Так что времена нынче тяжелые, дорогая Гортензия…
— Да плевать мне на это! — заявила Гортензия. — Мне хочется мои витрины! И даже если мне придется спать на тротуаре, я буду просыпаться среди ночи и работать, работать, потому что я хочу, чтобы они стали моим триумфом…
— Но ведь мы не сомневаемся в этом, ни на секунду не сомневается!
И тут же прощаются, раскланиваются, расшаркиваются — и уходят, ссорясь из-за бутылки виски.
Бредут через мост, в сторону квартиры дядюшки парня по имени Жан. «Улица Лекурб, улица Лекурб, нам направо или налево?..»
— Это где-то во Франции! — орут они, кружа по улицам.
Гортензия возвращается пешком. Ей необходимо поразмыслить на ходу, гвоздя каблучками мостовые города. Париж устало потягивается после праздничной ночи… На скамейках, на помойках, возле светофоров полно пустых бутылок из-под шампанского и пивных банок. Париж, город прекрасный и сонный, город томный и ленивый, город любви. «Унеслась моя любовь. Исчезла в тумане серого утра, ушла, яростно сжимая кулаки в карманах куртки… Полоса тумана уцепилась за серые парижские крыши. Унеслась моя любовь, унеслась моя любо-о-овь», — напевала она, прыгая через водосточные желобы, покрытые тонким прозрачным ледком.
Гэри спал посреди кровати. Одетый.
Она положила мобильник ему под подушку.
Если вдруг мисс Фарланд позвонит раньше назначенного срока…
Если вдруг…
Легла рядом.
Уснуть не получалось. Завтра она уезжает. Будущие двадцать четыре часа пройдут как краткий сон, который она должна наполнить радостью и добротой. Помириться с ним. Вернуть волнующее веселье поцелуя перед Гайд-парком, напротив остроконечных вершин Гайд-парка. Когда-нибудь они будут целоваться в Центральном парке, и белки прискачут есть у них из рук. Они сговорчивые, эти белки. Подманить их ничего не стоит. Да и что такое, в конце концов, белки? Крысы с хорошей репутацией. Ничего более. Отнимите у нее плюмаж хвоста — и останется пушистая крыска. Мерзкая пушистая крыска на двух ногах. Гортензия захихикала сама с собой, почесывая нос. Одному мы с умилением улыбаемся, другое заставляет нас брезгливо морщиться. А чего вы хотели, все зависит от внешности. От того, как себя подать. Деталь, всего лишь деталь, — и крыса становится белкой. Прохожие бросают ей орешки, а дети просят завести такую дома.
Ей захотелось разбудить Гэри и объяснить ему разницу между белкой и крысой.
«А ты знаешь, почему дельфины водятся только в соленой воде?
Потому что от перца они чихают».
Уснуть не удавалось.
Вдруг захотелось отметить Новый год каким-нибудь сильным, ярким переживанием.
Она провела пальцем по лицу Гэри. Он так красив во сне: черные ресницы бросают тень на щеки, рот полуоткрыт, губы припухли от сна, на щеке след от подушки, он слегка похрапывает, как мужчина, который поздно лег, его щетина уколола палец Гортензии, она остановилась…
Остановилась…
Сегодня они будут целоваться.
Сегодня они проведут вместе ночь. Их первую ночь. Она сумеет заставить его простить себя.
Он не устоит.
— Дорогой мой Шаваль, я назначила вам свидание в этом кафе в первый день нового года не просто так, это имеет высокое символическое значение…
Шаваль выпрямил спину. Он сидел чуть криво на стуле, пряча под столом пальцы с обгрызенными ногтями. Чтобы произвести на Анриетту хорошее впечатление, он надел пиджак, галстук, намазал гелем волосы цвета воронова крыла, подправил бакенбарды и заказал бутылочку воды «Виттель».
— Вы наверняка в курсе, что мсье Гробз и я — мы расстались, развелись…
Шаваль кивнул с боязливым видом — как собака, которая подкарауливает неожиданное движение жестокого хозяина и потому ведет себя очень и очень смирно.
— Мы развелись, но я оставила за собой право носить его имя… Я зовусь Гробз, как и он. Анриетта Гробз. Вы следите за моей мыслью? Марсель Гробз, Анриетта Гробз… Марсель, Анриетта… — Она говорила с ним как с умственно отсталым ребенком. Настаивала, подчеркивала. Он подумал, что она напоминает его учительницу начальных классов. — Я подписываю письма буквой А… Которая вполне может сойти за М… А, М, А, М…
А Шаваль вдруг вспомнил набеги Гортензии на «Эйч энд Эм».
Она заходила в магазин, изящной маленькой жадной ручкой проводила по стопкам туник, топиков, шарфов, джинсов, пальто, трещала вешалками, тр-тр-р-р-р, доставала, укладывала, доставала, укладывала, забегала в кабину, мерила, махала рукой продавщице, чтобы попросить другой размер, другой цвет, другую модель, выскакивала, щеки горят, прядь волос растрепалась, и наконец выставляла свои трофеи перед кассой. Шаваль доставал карточку, оплачивал. Нес пакеты до машины. Гортензии достаточно было высказать малейшее пожелание, он тут же был наготове. Взамен ему нужно было лишь приласкать ее тело, такое желанное, или, если ее охватывал порыв благородства, воспользоваться восхитительным узким проходом к блаженству.
