Свеча догорала, слабый огонек дрожал на тонком фитиле.

Скоро в подвале станет совсем темно. Зоэ боится. Она чувствует, как комок в животе надувается и надувается, и пытается сдуть его, надавив на живот руками.

Гаэтан замолк. Он тоже, наверное, чувствует опасность.

Первый день нового года. Они вдвоем в подвале. Через три дня он уедет. И они не увидятся еще до… еще до… до чего? Еще долго.

Это случится сегодня вечером.

Опасность…

Сейчас или чуть позже.

Это случится.

Они уже не могли решиться посмотреть друг другу в глаза.

Неоновая лампа в подвале загорелась, и они услышали звук шагов.

Они прочли один и тот же страх в глазах друг друга.

Услышали приближающиеся шаги, голоса людей, которые заблудились. Они искали паркинг, «кажется, это здесь, — утверждал один голос, — нет, здесь». Потом дверь хлопнула, неоновый свет мигнул и погас.

Гаэтан долил себе из бутылки последние капли. Зоэ подумала: «Для храбрости, он так же боится, как я». Она попыталась разглядеть его в темноте, темный неясный силуэт, от него исходила опасность. Ее сердце колотилось со скоростью сто семьдесят ударов в минуту. Хотелось встать и сказать: все, давай пойдем. Она ничего не понимала. В голове и животе у нее творилось нечто безумное. Словно пульсы бились во всем теле. Она не была уверена, что сможет устоять на ногах.

Он расстелил пальто Зоэ, снял с нее туфельки и колготки. Ему понадобилось время, чтобы разобраться с застежками лифчика, и Зоэ чуть не рассмеялась, но смех внезапно повис в воздухе. Она больше не знала, смеяться ей или дрожать от страха. Смеялась и дрожала одновременно. Дрожала как осиновый лист, и его рука на ее спине дрожала тоже. В подвале было холодно, но ее бросило в жар. Она тихо пробормотала: «Это в первый раз…» Он ответил: «Знаю, не волнуйся…» Голос больше не дрожал, Гаэтан вдруг показался ей высоким, взрослым, гораздо более взрослым, чем она, и она задумалась, приходилось ли ему когда-нибудь делать это. Но спросить не решилась. Ей захотелось прижаться к нему, довериться ему, страха уже не было. Он не причинит ей зла, теперь она это знала.

Он снял кроссовки, расстегнул штаны, стянул их, стоя на одной ноге, чуть не упал, она засмеялась.

Потом он лег на нее, и она сказала: «Поговори со мной таким голосом, который меня успокоит».

Он не понял, что она имеет в виду. Он повторил: «Я знаю, знаю, не бойся, я здесь…» — как будто в подвале была какая-то еще опасность, кроме него самого.

И тогда она почувствовала, как становится легкой-легкой.

И тогда все сразу стало легко. Или голова пошла кругом, или она потеряла голову. Они остались теперь только вдвоем, как ей показалось, они даже одни во всем городе. И сердце города перестало биться. И ночь сгустилась, чтобы укрыть их. «Я безумно люблю тебя, — сказал он тем голосом, который ее успокаивал. — Я не сделаю тебе плохо, Зоэ, я так люблю тебя, Зоэ». И это короткое имя, это Зоэ, шелестящее в ночи, когда она лежит обнаженная рядом с ним, ей страшно, она скрещивает руки на груди, это имя, которые все подряд произносят по много раз на дню, Зоэ, в лицее или дома, это короткое имя развернулось, стало уникальным, стало огромным, стало гигантским, оно охраняет ее, и она больше не боится. Земля перестала вращаться, мир затаил дыхание, и она тоже затаила дыхание, когда он вошел в нее тихо и нежно, не принуждая, не торопясь, и она открылась для него, она больше ни о чем не думала, ничего не слышала, только это было важно, любовь, которая в их телах, любовь, которая занимает все их тела целиком. Она — только для него, и он — только для нее, и они составляют полную карту мира с крыльями, круглую карту мира с корнями, и они путешествуют в пространстве. Все кружится, кружится… Все кружится, не останавливаясь, и она не знает, вернутся ли они назад.

А потом…

Они разомкнули объятия, он повернулся к ней, она к нему, и они ошеломленно уставились друг на друга. Он пропел строчку из песни Кабреля — «я до смерти люблю тебя, я люблю тебя до смерти» — и она поцеловала его медленно, как опытная женщина.

Она никогда уже не будет прежней. Она это сделала.

Они вернулись домой, в широкую кровать Зоэ.

Гаэтан по дороге сказал: «Давай не поедем на лифте» — и они пустились наперегонки по лестнице. Гаэтан побежал первым, и она закричала: «Ты жухаешь, это нечестно, ты не подождал меня на старте!» Она не была уверена, что сможет сейчас бежать с этим новым женским телом, этими новыми женскими ногами. И женской грудью. Кости ломило, она шла, расставив ноги. Ей казалось, она внезапно выросла и все это сразу заметят. Она прокрутила весь фильм в голове и подумала, что никогда больше не сможет мечтать о первом разе, представлять его, фантазировать. От этого стало грустно. Но не очень. Она не слишком горюет еще и потому, что фильм ей понравился. Очень понравился. Она спросила себя: «А Эмме так же повезло? И Гертруда уже это сделала. А Паулина?» Она помчалась вверх по лестнице. Он остановился, она бросилась к нему, он покружил ее, получилось как в балете, потом они целовались на каждом этаже. Им больше не страшно, больше не страшно. Они это сделали.

Зоэ заметила, что на ее губах блуждает идиотская улыбка. На его лице была такая же. Они оперлись, обессиленные, на косяк входной двери. Едва не теряя сознание, потянулись друг к другу, уперлись лбами, соприкоснулись губами…

— Никому не скажем, — сказал Гаэтан.

— Никому не скажем. Это наш с тобой секрет, — ответила Зоэ.

И ей захотелось растрезвонить его по всему свету.

Было десять утра, когда Гэри и Гортензия вышли из ночного клуба Show Case под мостом Александра III.

Они остановились подождать Питера и Руперта, которые заигрывали с молодой хорошенькой гардеробщицей. Они хотели забрать ее с собой, просили найти подружку, чтобы получилось две пары, а девушка молча улыбалась в ответ и вытирала пальчиком зеленые тени, расползшиеся по утомленным векам.

Гортензия и Гэри оперлись на каменную балюстраду над водами Сены. Они вздохнули в едином порыве — до чего же прекрасен Париж, и заговорщически толкнули друг друга локтями.

Бледное серо-желтое свечение отражалось в черных водах, создавая иллюзию зыби, и туман длинной белой простыней струился над рекой. Под мостом прошел пароход, пассажиры с мостика закричали: «С Новым годом!» — протягивая к ним бутылки и стаканы. Они вяло помахали в ответ.

— Девчонка никуда не пойдет, — сказал Гэри.

— А почему нет?

— У нее еще не закончилась ночная смена, она падает от усталости, до смерти хочет спать, переворошила сегодня кучу чужих пальто, выдала кучу номерков, и ее достали праздные гуляки, которые пытаются с ней заигрывать…

Она мечтает только об одном: упасть в свою теплую постельку и уснуть.

— Мсье — тонкий психолог, — улыбнулась Гортензия, погладив рукав Гэри.

— Мсье наблюдает за людьми. И еще мсье очень хочет вас поцеловать…

Она поколебалась мгновение, качнулась, закрыла глаза и наклонилась над балюстрадой, нависшей над выщербленным камнем набережной.

На губах Гортензии играла легкая улыбка, и улыбалась она явно себе самой.

— Хотел бы я знать, о чем ты думаешь, — сказал Гэри.

— Я думаю про свои витрины. Через двадцать четыре часа я буду знать…

— Достала ты меня!

К ним подошли Питер и Руперт. Гэри оказался прав — девушка мечтала только о теплой постельке.

— Ну что, голубки? Будем праздновать первый день нового года? — спросил Питер, протирая круглые очки концом длинного шерстяного шарфа, оставлявшего на всем клочья пуха.

— Ничего не будем праздновать! — сказал Гэри, резко отстраняясь от Гортензии. — Лично я пошел домой…

— Меня-то подожди! — закричала Гортензия вслед, но он уже стремительно удалялся из виду, воротник куртки поднят, руки оттягивают карманы.