– Прошу вас лучше наточить топор и сделать все быстро.

Гейдер принял медальон, повертел в руках и пожал плечами.

– Конечно. Мне же не трудно, – согласился он. – Ваш отец даже ничего не почувствует. Р… раз, – с его губ слетела слюна, – и он уже в чертогах Трех Богов. Сделаю, как надо.

Фарамор оставил Невею и вещи рядом с городскими воротами. Здесь находились пост законников и казарма, так что девочке ничего не угрожало. Вид у Невеи был отрешенный, но на наказ брата никуда не уходить она понимающе кивнула.

Ему меньше всего на свете хотелось идти на казнь, но он чувствовал, что должен, обязан быть на площади, словно его присутствие поддержит отца в последние минуты жизни.

Фарамор шел по улице, надвинув капюшон на голову и опустив голову. Он не хотел, чтобы его кто-нибудь узнал, но ему все равно казалось, что идущие рядом с ним на площадь люди смотрят только на него. Он чувствовал страх и обреченность, будто бы сам скоро должен лишиться жизни.

Народу на площади собралось больше, чем на коронации государя. Еще бы, глашатаи все утро ходили по улицам города, объявляя, что сегодня состоится казнь бывшего палача. Люди не могли отказать себе в удовольствии увидеть, как отрубят голову тому, кто сам многие годы заносил топор или меч над головами других. Это целое событие, которое еще долго будет обсуждаться в городе.

Фарамор не стал пробираться сквозь толпу. Он поднялся на мраморную лестницу храма Трех Богов на краю площади. Отсюда хорошо был виден эшафот.

Сжимая древко огромного топора, возле плахи расхаживал новоявленный палач Гейдер. На нем был черный плащ с откинутым за спину остроконечным капюшоном. Волосы прямыми светлыми патлами обрамляли пухлое лицо. Он крутил головой, разглядывая шумевшую внизу толпу, и походил на стервятника, выискивающего, чем бы поживиться.

Государь Таракот со своей свитой уже находился на балконе ратуши. С такого расстояния Фарамор не видел выражение его лица, но ему казалось, что тот улыбался. Драгоценные каменья в высокой короне Таракота мерцали в лучах полуденного солнца. Приближенные государя стояли неподвижно и в своих белых парадных мундирах выглядели, как мраморные статуи.

По толпе прокатился шум, словно порыв ветра ворвался в чащу лиственного леса. Сердце Фарамора бешено заколотилось, расценив всеобщее волнение правильно: к эшафоту вели Легиса Тоула. Неожиданно захотелось сбежать по лестнице и помчаться прочь от площади – не оборачиваясь и не думая, что там сейчас произойдет. Это же глупо стоять и добровольно смотреть на казнь собственного отца. Зачем истязать себя таким зрелищем? Мало ли страданий еще суждено испытать, когда они с сестрой покинут город на произвол судьбы? К чему все это, ведь отцу не станет легче от его присутствия?

Фарамор тряхнул головой, изгоняя из сознания непозволительные мысли. Он глубоко вдохнул и выдохнул, издав сквозь стиснутые зубы протяжный стон. Ему стало стыдно за проявленную слабость. Сжав кулаки и, не отводя взгляда, он смотрел, как на эшафот в сопровождении законников поднимается отец. В белой длинной рубахе фигура Легиса Тоула четко выделялась в общей темной людской массе.

Из толпы сквозь неровный гул до Фарамора доносились разноголосые выкрики:

– …Поделом!.. Теперь он узнает, каково это… Хозяин Пустоты заждался его!.. Жаль, что у него одна голова!.. Мерзкий убийца!..

Эти, выкрики вызывали у Фарамора душевную боль. Он морщился, вздрагивал, но не отрывал глаз от эшафота.

Легис Тоул изо всех сил старался унять дрожь. Он не хотел в последние минуты жизни выглядеть, как сломленное тяжелым роком, ничтожество. Бывший палач и сам не знал, почему для него это так важно. Он ведь не аристократ, чтобы защищать честь своей голубой крови. Его никто не осудит за слабость. Как бы то ни было, но Легис Тоул держался, и сейчас его самообладанию могли бы позавидовать многие лишившиеся жизни от его руки аристократы. Возможно, так он хотел хотя бы в последние минуты жизни внушить людям уважение к себе.

Легис боялся, но это не был тот обволакивающий все естество ужас, какой он ожидал. Сейчас больше волновало, что станет с Фарамором и Невеей, а не собственная смерть. А еще бывший палач надеялся на милость богов. Простят ли они ему грехи? Заберут ли в свои небесные чертоги, где его будет ждать жена и предки? Ему ничего не оставалось, как верить в это.

Слова глашатая в голове Легиса сливались в монотонный гул. Он даже не заметил, как тот закончил зачитывать текст из свитка. Сильные руки законников подхватили под локти и повели к плахе.

«Вот и все! Вот и все! – в такт биению сердца вспыхивало в сознании. – Вот и все!»

Легиса поставили на колени. Он почувствовал, как внизу живота зарождается холод. Его ледяные волны поползли вверх, обжигая каждую частицу тела. Разум был ясным как никогда. Мозг не желал проявлять милосердие и погружаться в безумное безразличие. От понимания, что это последние мгновения жизни, перехватило дыхание.

Бывший палач закрыл глаза и медленно склонил голову на плаху. Он слышал скрип дощатого настила от приближающихся шагов Гейдера, слышал дыхание толпы. В висках набатом стучала кровь. Внутри все сжалось в тугой комок, хотелось вскочить и кричать, моля о пощаде, но еще оставались остатки воли, чтобы держаться. Последние капли воли, исчезающие с каждым мигом. В темноте сознания мелькали образы из прошлого – лица родителей, улыбка жены, Фарамор, Невея…

Гейдер закряхтел, занося топор.

– Я люблю вас! – беззвучно прошептали губы Легиса. – Я…

Фарамор видел, как лезвие топора вонзилось в спину отца. Он буквально услышал звук разрываемой плоти и хруст костей. Глаза округлились от ужаса.

Толпа взревела, словно обезумев, глядя, как Легис выгнулся дугой от невыносимой боли.

Гейдер выдернул топор и, покрутив оружие в руках, медленно занес для нового удара. Дрожащее от возбуждения лицо нового палача кривилось в безумной гримасе. Второй удар пришелся точно по шее, оборвав страдания Легиса.

Фарамор больше не мог смотреть и зажмурил глаза, затем попятился на вмиг ослабевших ногах и уперся в закрытые ворота храма. К горлу подступила тошнота. Он резко согнулся, словно получив удар в живот, и его вырвало. В голове стоял гул, буквально разрывавший череп изнутри. Фарамор вытер рукавом сползающую с губ слюну, выпрямился и открыл слезящиеся глаза.

– Будьте вы все прокляты! – прошептал он. Голос походил на шипение змеи. – Будьте вы все прокляты!

Ногти в крепко сжатых кулаках до крови вонзались в кожу, но Фарамор не чувствовал боли.

Он слышал, как за спиной продолжала шуметь толпа. Перед глазами стоял жуткий образ выгнувшегося в мучениях отца, в спине которого глубоко засело лезвие топора. Душу раздирала злость. Гнев на жирную тварь по имени Гейдер, на Таракота и его свиту, на весь этот проклятый город. Никогда еще Фарамор не испытывал столь острых чувств. Злость подбиралась к черте, за которой начиналась ярость.

Фарамор остановился, вытер рукавом выступивший на лбу холодный пот и оглянулся. По улице с площади шли люди. Некоторые из них, отчаянно жестикулируя, обсуждали только что увиденную казнь. В их лицах было восхищение с примесью страха. А кто-то смеялся, будто стал свидетелем забавного представления.

У Фарамора перехватило дыхание от презрения к этим людям – жгучее, всепоглощающее. Он желал им смерти, хотел смотреть, как каждый из них будет корчиться в агонии. По спине пробежала дрожь. Перед глазами заплясали темные пятна. Он чувствовал, как сознании ломалась преграда оберегающая душу от чего-то холодного, липкого. «Что со мной?!» – мысленно закричал Фарамор. Ледяные щупальца цеплялись за разум, пытаясь полностью подчинить его себе. «Это всего лишь мой гнев! Мой гнев!» Еле перставляя ноги он подошел к водопойной колоде и плеснул в лицо водой. Потом зажмурился, и какое-то время так стоял, слушая, как колотится сердце: тук-тук, тук-тук, тук-тук… Он открыл глаза, посмотрел на свое отражение в воде и увидел лицо старика с серыми клочьями волос на голове. Фарамор тяжело задышал, отпрянул от колоды, из груди едва не вырвался крик.