— Я тоже думала, папа. Но не все просто решается, иногда…

Ей так хотелось, чтобы он ее понял.

Но если он и понимал, то Конни не прочла этого на его лице.

— Ты поступаешь неразумно, девочка. — Голос матери несколько потеплел, а глаза глядели печально.

— Я знаю, мама. Но разве разумно думать, что я смогу так просто оставить ребенка в Калифорнии, вернусь сюда, буду продолжать учиться в колледже и жить, словно ничего не произошло? Разве это возможно?

— Я не это хотела сказать. — Лицо матери снова стало каменным. — Что ты еще собираешься натворить? — Теперь в ее голосе были гнев и отчаяние.

— Не знаю, мама. Может, просто хочу спасти себя. Я сама не знаю. — Она лихорадочно искала нужные доводы.

— Спасти себя от чего, господи боже? — Мать решила пойти в наступление. — Девчонка девятнадцати лет с ребенком на руках, без мужа!.. И это ты называешь спасением? Я не понимаю тебя.

— Я сама себя не понимаю, мама. — И вдруг Конни нашла нужные слова: — Выслушай меня, мама. Я сама решила, что мне нравится этот парень. А теперь у меня будет ребенок, и даже если я никогда не выйду замуж, то все равно уже ничего не изменишь.

— Хорошо, пусть так. Пусть мне не нравится, что моя дочь запросто спит с парнями, запретить тебе это я не могу. Но ребенок? Ведь мы все обговорили?

Конни не ответила. Слова были где-то совсем рядом, но она не находила их.

— Чувство ответственности, — пришел ей на помощь Питер. — Если совершаешь какие-то поступки, надо уметь отвечать за них.

— Помолчал бы! Все это мудреная ерунда, которой вы нахватались в ваших школах. Что с нее толку? — с горечью набросилась на него мать.

— Это не ерунда, мама. — Питер даже не обиделся. — Конни сможет исправить свою ошибку, оставив ребенка. Раз она не жалеет о том, что полюбила, почему она должна отдавать ребенка?

— Ты твердишь об ответственности. Вот и уговорил бы ее отдать ребенка! Это и была бы ответственность и расплата за неразумный поступок.

Соус на тарелках застыл.

— Она не сможет сделать этого. Она не ты, не я, не отец. Она Конни. Конни — простая душа. Нет, не дура, отнюдь нет, а простодушная. Ты ведь сам это не раз говорил, отец.

Отец печально кивнул головой.

— Ну и что из этого? Ведь мы хотим ей помочь, хотим избавить от трудностей, которые ее ждут.

— Почему ты решил, отец, что ее ждут трудности? — Питер в недоумении развел руками. — Конни не строит каких-то особых планов на будущее. Когда-то она хотела стать медицинской сестрой, но это было лет десять назад. Я на ее месте, может, и добился бы своего. А если ей захотелось бы стать кем-нибудь, кто не должен иметь детей, например монахиней, я бы сказал: о'кэй, становись монахиней! Но Конни хочет остаться такой, какая она есть. А такие не отдают своих детей чужим людям.

— Какая ерунда! — Мать вдруг с раздражением дернула Питера за руку. — Если у нее нет сейчас планов, это не значит, что у нее их не будет завтра. А ты готов закрыть перед ней все пути.

Питер неожиданно рассмеялся.

— Разве можно остановить Конни, если она что-то задумала? Разве мы хотели, чтобы она уехала в этот колледж? Но она уехала. Если бы вдрут решила стать ученым-физиком, боюсь, она бы им стала. Ладно, может, ребенок и свяжет ее по рукам, но отдавать его — это все равно что потерять руку. Привыкнуть можно, но забыть нельзя. Как ты не понимаешь этого, мама?

— Не могу! — закричала мать, вскакивая. — Я ничего не понимаю. Все уже было решено, все улажено, пока ты не вмешался. Как ты можешь помогать родной сестре так губить свою жизнь? — Слезы потекли градом. Бросив на Конни взгляд, полный глубокой обиды, она выбежала из кухни.

— Мама! Я сама все решила, сама! — вскочила Конни.

Обескураженный отец бросился к двери. Его взгляд остановился сначала на сыне, потом на дочери, и он растерянно пробормотал:

— Ничего не понимаю. Все было улажено. Все были довольны и счастливы, а сейчас вы просто сошли о ума. — Глядя на Конни, он покачал головой. — Ты понимаешь, что ты делаешь? — И, повернувшись, вышел.

Конни тяжело опустилась на стул. Протянув руку, она открыла коробочку — золотой ободок тускло блеснул. Коннн была уверена, что поступает правильно. Только ей совсем не хотелось так огорчать родителей.

— Конни? — робко промолвил Питер. И Конни онемела, увидев его лицо. — Конни, ты… — Его глаза сияли. — Я горжусь тобой, сестренка.

Конни улыбнулась и покачала головой.

— Наверное, я самая настоящая дура. И все-таки спасибо тебе, Питер.

— Что ты собираешься делать? — Он кивком головы указал на дверь кухни. — Может, они не захотят…

— У меня будет ребенок. — Она вспомнила о старшем брате. — Может, Чиг согласится взять меня к себе.

— Я уверен, что согласится. Он куда лучше меня… Знаешь, эти две тысячи, пусть они будут твои… Ни о чем теперь не думай. — Какое-то мгновение он изучал ее лицо. — Ты не должна беспокоиться, Конни. Все всегда будет так, как ты решишь.

— Ты думаешь? — Конни отнюдь не разделяла этой уверенности.

— Будет, вот увидишь, — он улыбнулся. — Не беспокойся.

Она кивнула головой в знак согласия и захлопнула крышку бархатной коробочки.

В комнате у нас я был единоличным хозяином. Губка спал со мной в одной кровати, но это никакой разницы не делало. Комната была моя, и я пользовался ею по своему усмотрению. Раз как-то, помню люк пропилил в полу. А в прошлом году, когда я в старшие классы перешел, взбрело мне в голову налепить на стенку портреты красавиц, которые я из журналов повырезывал, — одна аж без платья была. Мать меня особенно не притесняла: ей и с младшими забот хватало. А Губку все, что я ни сделаю, в восторг приводило.

Когда ко мне заходил кто из товарищей, достаточно мне было взглянуть на Губку, и он, чем бы ни занимался, тут же вставал и выматывался из комнаты, только улыбнется мне, бывало, чуть заметно. Своих ребят он никогда не приводил. Ему двенадцать — на четыре года меньше моего, — и мне никогда ему говорить не приходилось, что я не хочу, чтобы всякая мелкота в моих вещах рылась, — сам понимал.

Я как-то и думать забывал, что он не брат мне. Он мой двоюродный, но, сколько я себя помню, живет у нас. Дело в том, что его родители погибли в крушении, когда ему и года не было. Мне и моим младшим сестрам он всегда как родной брат был.

Прежде Губка всегда слушал меня с открытым ртом, каждому моему слову верил безоговорочно, будто впитывал все, что я говорю. Отсюда и прозвище его. Раз как-то, года два назад, я ему сказал, что, если прыгнуть с нашего гаража с зонтиком, зонт сработает как парашют, так что, если даже упадешь, больно не будет. Он попробовал и здорово расшиб себе коленку. Это всего лишь один пример. И самое смешное, что, сколько бы я его ни дурачил, он все равно продолжал мне верить. И не то чтобы он вообще глупый был. Просто это он так ко мне относился. Что бы я ни делал, он смотрит и на ус мотает.

Одно я усек — только от этого совестно как-то и в голове плохо укладывается, — если кто тобой очень уж восторгается, ты начинаешь того человека презирать и на него плюешь, а вот если кто тебя в грош не ставит, так он тебе лучше всех кажется. Шутка ли понять такое. Мэйбл Уотс — она у нас в выпускном классе учится — царицу Савскую из себя корчила и обращалась со мной свысока. И что же? Я из кожи лез, только бы она внимание на меня обратила. День и ночь только и думал, что о Мэйбл Уотс, прямо с ума сходил. С Губкой, когда он маленьким был и до самого того времени, как ему двенадцать стукнуло, я, думается мне, обращался ничуть не лучше, чем Мэйбл Уотс со мной.

Теперь, когда Губка так переменился, не сразу и вспомнишь, каким он прежде был. Вот уж никогда не думал, будто может что-то случиться, отчего оба мы вдруг совсем переменимся. Никогда бы не подумал — для того чтобы разобраться во всем этом, мне понадобится вспоминать, каким он прежде был, и сравнивать, и как-то концы с концами сводить. Знай я заранее, что так получится, может, я себя и не повел бы так.